Музей революции

Архангельский Александр Николаевич

Нужно было прихватить какой-нибудь подарок… Историю усадьбы… это ясно… образцы версальских тканей… но что-нибудь еще, с подтекстом. Владыка, говорят, антисемит, но в доме ничего еврейского не обнаружилось. Хотя бы бугристой мацы, хрустящей, как финские хлебцы. Кажется, сейчас ее не делают, не время. Шомер в синагогу не ходил: он презирал здоровых мужиков, которые цепляют на лоб непонятные черные коробочки, накидывают бабьи покрывала, и качаются туда-сюда, перемотанные ремешками, как бойлерные куры в сетках.

Шомер пересилил гнев, временно прервал бойкот и позвонил отцу Борису.

— Борис Михайлович?

На

том конце послышалось молчание. Подсвеченное меркнущей надеждой. Неужели совершилось чудо, и Теодор его помиловал? предательство забыто-прощено? Не обольщайтесь, отче настоятель; это просто временное перемирие.

— Я, Теодор Казимирович. Чем могу быть полезен?

— Тем, что справку дадите. Что вашим монахам нельзя?

Снова повисла неловкая пауза… а все-таки приятно быть усадебным Иван Саркисычем, ставить подчиненного в тупик и наблюдать за паникой, перерастающей в отчаянье. Поп растерян, напряжен, и только одному тебе известно, за какую ниточку сейчас потянешь, и какая ручка-ножка дернется в ответ.

— Я не понял, Теодор Казимирович. В каком это смысле?

— В самом прямом. Мне кажется, что я понятно говорю. Мне надо знать, чего нельзя монахам? Ну, кушать, или в руки брать?

— Не знаю… Мяса нельзя, вообще-то… Но многие сейчас уже не соблюдают… нескромные изображения нельзя… а вам-то зачем, Теодор Казимирович?

— Мне — надо. Еду в гости к вашему начальнику, хочу для него неприятность.

— В этом я вам помогать не стану, — голос зазвучал самоотверженно. Дескать, готов принять изгнание и поругание, но своего епископа не сдам.

— А и не надо, вы мне уже помогли, я вас, Борис Михайлович, услышал.

В веселом раздражении Шомер прошерстил библиотеку, отыскал роскошный итальянский кондуит «Обнаженное тело в культуре ХХ века», привезенный года два назад из Падуи, килограмма полтора нагой натуры: юная дама в ажурных чулках с волнующим виолончельным задом расслабленно смотрится в зеркало, женское тело, рассыпавшееся на детали, как машина, гуталиново-черый красавец проступает сквозь молочно-белую красотку… Забежал на кухню, вынул из просторной морозилки сверток с кабаньими котлетами, которыми его снабжал Прокимнов, упаковал в большие магазинные пакеты, и полетел к машине с командирским воплем:

— Заводи!

Тот, кто никогда не испытал азарта, не знает, что такое закипает кровь; а ведь это не метафора, не образ, но самая что ни на есть физиология. Начинается дрожь под коленкой, ноги отекают, кровь по заскорузлым венам резкими толчками рвется к сердцу, родником пульсирует внутри ладони, резко воспаляются глаза. И чем сильней разгораются страсти, тем холоднее делается ум; ты заранее готов к фехтующим ударам; принимаю вызов, господа!

Въехав в монастырские ворота, Шомер с ревностью отметил отрешенный желто-синий свет, в котором, как в светящемся тумане, расплывались силуэты купольного храма… эффект невероятный, потрясающий, надо будет так же осветить их деревянный храм. В натопленных покоях били по глазам старомодные лампы, с белой ослепляющей спиралькой в сердцевине. А в кабинете свет был приглушён, здесь стоял душноватый сумрачный покой, как в городской застоявшейся бане.

Суковатый высокий старик встал из кожаного кресла, покрытого сеточкой трещин;

он демонстрировал уверенность и силу, ни намека на вечернюю усталость:

— Милости прошу… господин директор.

И хитро протягивал руку, полуразвернув ладонь: то ли ждет рукопожатия, то ли предлагает приложиться.

Шомер, проклиная собственную нерасторопность (нужно было вещи поручить водителю, а так — несолидно и глупо), поставил на пол грузные пакеты, с хрустом распрямился и ответно вывернул кисть — то ли для рукопожатия, то ли для приветственного поцелуя в перстень, старинный, с тяжелым агатом. Жест был давний, отработанный; он где-то прочитал, что так приветствовал просителей Мещеринов-Четвертый.

— Здравствуйте, ваше преосвященство.

Владыка мягко принял руку и слегка ее потряс.

Надо же, а ручка у Петра усохшая, как мумия; кости невесомые, как будто бы внутри пустые, а кожа тонкая и по-змеиному сухая.

— Не тяжело нести пакеты? Они у вас такие… так сказать, преизобильные.

И снова в говоре владыки проявилось что-то свежее, здоровое, как легкий дождик в сердцевине лета.

— А вот это вам, владыка, не побрезгуйте.

Из первого пакета Теодор извлек отрез, роскошного ночного цвета (сами ткем…), из второго вытянул альбом, а котлетки приберег на ужин.

Легкие ручки епископа привычно ощупали плотную ткань, с трудом удержали солидную книгу.

— По нашим грехам и киот. И знаете что, Теодор Казимирович? Подарю-ка и я вам подарок. Извольте здесь немного обождать. Подсевакин! (секретарь немедленно явился) а ну-ка пойдем, подмоги.

Через несколько минут они вернулись. Секретарь тащил подмышкой фолиант в кожаном лощеном переплете. Уклончивый ореховый оттенок, буквицы рельефные, старинное тиснение, никак не позже третьей трети восемнадцатого века, потом таких уже не делали.

— Это, Федор Казимирыч, вам: весьма достойное произведение.

Подсевакин, по кивку, отвернул монументальную обложку, внутри горячей киноварью было отпечатан заголовок: «Просветитель».

— Видите, у нас имелись тоже просветители… Это против ереси жидовствующих. Святитель Иосиф писал. Будет время, почитайте на досуге.

— Хорошо, договорились, а вы перед сном полистайте мою.

По одутловатому лицу Петра пробежало подобие тени; он вдруг вспомнил, что здесь Подсевакин, и ловко набросил отрез на обложку, развернув его широким бабьим жестом, как будто стелил простыню.

— Что же, Федор, я, повторяю, письмо прочитал. Думал, вы приедете пораньше, но уж как вышло, так и вышло. Но все же сыт голодного не разумеет. Ждали разговора месяц, можем еще на часок отложить. Помолиться вместе я не предлагаю, а вот откушать будет правильно. Пойдем, повечеряем с Богом, а там уже поговорим о деле.

— Владыка, я еще припас подарок… к ужину будет как раз… Тут мои охотнички забили кабана, я привез вам котлеток… отведайте. Ничего, что мясное, не страшно?

— Я не из трусливых, Федор Казимирыч. Только что ж мы будем размораживать котлетки? У нас сегодня свежая козлятина в сметанном соусе. Мои колхознички старались, выращивали. Вы ведь не побрезгуете, верно? Вот и чудненько, а вашу кабанятину отправим в карцер, пусть полежит пока что в морозильнике.