Музей революции
Шрифт:
— Не бывал.
— Нет, а ты побывай. В душевой распаришься, из нее в холодный коридорчик, а из коридорчика в такую… как сказать… купель. Подныриваешь под загородку, вода обжигает, ух, она такая… тяжелая, как сдавит, открываешь глаза, зеленая муть! Но выныриваешь, а вокруг дымится пар, круглые головы в резиновых шапочках… неземное… вдыхаешь полной грудью…
— Понял. Это рай. Но неприятно. Не хочу.
— Да при чем тут рай! — по-детски обиделся Петр. — Я тебе про то, как будем умирать, а ты… Вообще, запомни: в этой жизни только смерть и интересна.
И Теодор не смог не согласиться.
— Слушай, — глаза епископа слегка пригасли, но какой-то странный отблеск все же сохранился. — А давай посмотрим нашу лавочку. Ярослав, неси ключи.
11
Лавочка располагалась в боковой пристройке; в нее вел низкий, узкий коридор, хило высвеченный старой лампой. Зато торговый зал сверкал, как дворец бракосочетаний; с потолка свисала люстра, наподобие паникадила, а в торговых витринках, чересчур напоминающих музейные, прощально возлежали лаковые строгие ботинки, сияющие чистотой рубашки, ленинские галстуки в горошек, пиджаки вороньего крыла, чернильные платья с молочными воротничками, наборы белых тапочек, траурные повязки, платочки, темные очки.
— Ну что, ну как? Моя идея! — похвастался владыка Шомеру. — Как-то ночью не спалось, и вдруг подумалось: а ведь покойников-то надо хоронить! В смысле обряжать. А если у кого-то нет готового костюма? А вдовам где вуальки брать? Никто ж другой не позаботится. Значит, надо нам заняться. И ты знаешь, Федор, дело-то пошло! Из города едут, заранее звонят, ну, когда уже все ясно… чтобы нужный размер подобрали.
Видно было, что владыка получает удовольствие, показывая свежему человеку свое любимое детище. А по благочестиво-скучному лицу секретаря нетрудно было догадаться, что своих он каждый божий день терзает похоронной похвальбой, и все время говорит одно и то же: не спалось… размерчик… позаботились… Но Теодору было интересно; он даже пожалел, что не ему первому пришло такое в голову; конечно, он бы такой магазин не открыл, замотивировать в музее невозможно… а все равно чуть-чуть обидно, что не он.
— Но ты на цены посмотри, Феодор! а?
На девически розовых бирках были детским почерком нанесены смешные цены.
— Ты представляешь где-нибудь дешевле?
— Не представляю, нет.
— А вот теперь гляди, открою тайну.
Со счастливым детским смехом владыка отворил витринку, отстегнул крепежные булавки, и жестом опытного фокусника выхватил черный пиджак: але! оп! Оказалось, пиджак без спины, никакой подкладки нет, изнаночные швы пропущены внахлест. Точно так же были сшиты и сорочки; это были не рубашки, а односторонние накидки, торжественные покрывала с пуговками и воротничками.
— На, теперь ботиночки пощупай.
Лакированные туфли были из литой резины; ленинские галстуки из тонкого раскатанного пластика.
— Себестоимость копейки, цены сам видишь какие, прибыль знатная, людям — весьма хорошо! Пойдем, еще по рюмочке, и за дела.
12
Шомер окончательно распарился, снял пиджак, отчего почувствовал себя совсем как дома, и растроганно сказал:
— Владыка! Нет слов. Объедение.
— Это мне с родины шлют.
— А где же ваша родина?
— Родина моя не здесь. Далеко… отсюда не видать. Вы про такие места не слыхали. Камяты. Большие Камяты.
— Да как не слышал? Я с Черновцов.
— Ты — с Черновцов!
Владыка библейски воздел свои легкие руки, рукава опали и под ними обнаружилась песочная рубашка в клетку, с обтерханными грязными манжетами:
— Поверить не могу. Земляк.
Так вот откуда этот дивный выговор, отдающий родительской лаской!
— Так мы ж и вправду почти земляки. Невероятно.
— А жил там где?
— Где? В Черновцах? Да прямо за киношкой.
— «Жовтень»! Ну да. Конечно. Нас туда возили на автобусе, целых два раза.
Ярослав переминался с ноги на ногу; старики забыли о его существовании, они безумно токовали, обрывки фраз летели во все стороны, как щебенка из-под буксующих колес.
А митрополичьи стены? там же эти, ваши, магендовены!
Во-первых, могендоведы. А во-вторых, не зря же мы давали вам денег?
А крыши какие! не хуже, чем во Львове!
Да.
Владыка, если малость выпьет с гостем, может говорить часами; в полночь прекращает есть и пить, потому что утром служит литургию, но молоть языком — продолжает. И тра-та-та, и ти-ти-ти. А Подсевакин стой. У него уже развилось плоскостопие, и на икрах вздулись вены — стоять приходится практически весь день, и в алтаре, на долгих монастырских службах, и во время затяжных обедов. Но все же при владыке хорошо.
Года три назад епископ прибыл с архипастырским визитом в их голодную полудеревню, послужил торжественно и величаво, приводя в священный трепет бабок, а после службы подошел к нему, обычному псаломщику, практически мальчишке, взял легонечко за подбородок, посмотрел по-доброму в глаза, спросил: а что, пойдешь ко мне служить? И с тех пор ведет его по жизни. Выбил в Долгороде комнату для мамы, сам оплатил переезд, а ведь мама вырастила Подсевакина одна, и какое ей под старость утешение.
А здешние колхозы, которые владыка согласился окормлять? Выступил на приходском собрании (отцы опустили глаза и почему-то резко погрустнели): вы как кочки посреди болота, а почему не осушаете? мы вас этого-того, не чтобы этого… идите в председатели колхозов. Отслужил обедню, и в правление. Главное, спиваться не давай.
И теперь по всей округе восстанавливается мертвое хозяйство. Даже в их заброшенном Таланово стало веселее, заново открыли свиноферму, хрюшки роют грязь, идешь по околице, черные рыльца торчат.
а песни наши знаешь? да? а ну,давай, какие?
Ну, началось. Сейчас владыка затянет любимую; приняв наливочки, он всегда начинает спивать. Хотя владыка и старик по возрасту, но голос у него крепкий, как домашний табак, проникает во все поры.
Пора, маты, жито жаты, колос похылывся, пора дочку замиж даты: голос одминывся...