Музей революции
Шрифт:
— Мы же не в кино. Мы же серьезные люди. Мы же не будем обсуждать, что меня в роддоме перепутали? И посмотри на меня. Посмотри. Я кто, по-твоему? Еврей?
— Не знаю. Точно, что не славянин. А в остальном я не копенгаген.
— Не копенгаген... А сам ты, что, без прожиди?
— Ну да.
— Смотри-ка, а похож…
И после долгой-долгой паузы:
— Что делать-то будем, историк?
— Да что тут делать? Слать запрос в архив, прослеживать все родственные связи, по цепочке, насчет подкидышей, усыновлений… А для начала написать в Америку… когда интернет наладят… кстати, можно я задам вопрос?
— Валяй.
—
Ройтман завис, как компьютер при перезагрузке.
— А он что, накрылся?
— Ну да. И телефон.
Ройтман развис.
— Аааа, так это у тебя накрылся. А у меня автономная связь, через спутник. И мы сейчас ей будем пользоваться. Вась, соедини с Плехановым.
Помощник подал толстую, напоминающую кусок хозяйственного мыла, трубку. Новым, непривычным голосом (не расслабленным, как в кабинете, не бодрячковым, как на подиуме, не сиплым, как за игровым столом, а металлически заточенным) Ройтман приказал далекому Плеханову немедленно — не-медлен-но — поднять архивы ЗАГСа в Энгельсе (и что с того, что полвосьмого), систематизировать и доложить — о родителях, о дедушках и бабушках… в общем, никого не пропускать.
Жду вечером доклада.
Отбой.
Павел ощутил прилив надежды — значит, связь по спутнику работает, можно будет попросить об одолжении… но только не сейчас, не сразу… а потом не будет поздно? Трепет Ройтмана его не задевал, он не понимал, что тут страшного-ужасного, ну еврей, ну не еврей, какая разница; но приходится учитывать душевные страдания обладателя космического телефона.
— Так, это сделали, то упредили. Могутин, Ярослав, ты подними америкосов, пусть переберут свои пробирки, скажи, что у заказчика есть подозрения… и ты мне тоже будешь говорить про время?! Чек с четырьмя нулями, и Америка меняет часовые пояса… ступай.
Пока Ройтман отдавал распоряжения, он был энергичен, доволен сам собой и миром, даже весело ругался на Америку. А завершив дела, он сразу же обвис, впал в раздраженно-растерянное состояние.
— А нам с тобой, историк, чем заняться? Нервно как-то… и я с тобой еще хотел поговорить… но лучше бы не здесь… а на улице не погуляешь… О! Есть идея. Ты в шахте был когда-нибудь? Отлично. Поехали на меднорудную… там нас точно никто не услышит. Как раз вернемся, будут результаты. Будут, будут, никуда не денутся.
— Михаил… Миша, вы в окно сегодня выглядывали? Куда мы поедем? На чем?!
Ройтман осклабился: обижаешь.
6
Дворники на ветровом стекле отмахивались от снега, как от тучи налетевших комаров. На секунду стекло расчищалось, появлялся гусеничный трактор с черной чадящей трубой, но снег опять наваливался грудью, закрывал им обзор: не пущууу! Начальник охраны стремался, не хватало увязнуть в буране. Ройтман начинал разговор, сам же его обрывал; он хотел оторваться от мыслей, как гонщик от машин преследования, но ничего не получалось. Его выбили из колеи, вынули из гипса, развинтили; он боялся до конца понять, что же сегодня случилось. Потому что если поймешь… но не надо.
Через час они остановились, охранники нырнули в белое клубящееся марево, на минуту растворились в нем и тут же обнаружились у дверцы, с натянутым плотным навесом. Ройтман спрыгнул под брезент; Павел
Ничего себе — доехали практически вслепую.
Насмерть перепуганные тётьки, которых внезапный буран оставил на вторую смену, повели в директорскую, переодеваться. Такие люди, и от так, и без звонка… Пышной секретарши в комнате отдыха не было, и откуда ей сегодня взяться. Зато над шершавым диваном в цветочек раскинулась шикарная картина, с голой сисястой девицей. Девица только что помылась, высушила золотые волосы, и полулежит, ожидая хороших мужчин. Узнаваемая зековская живопись, такие дружелюбные блондинки висят обычно у начальников колоний.
Но вот они уже в комбинезонах и резиновых коротких сапогах, на головах неудобные каски с круглыми сверкающими фонарями, к поясу приторочена стальная колбочка, как маленький термос в чехле; что это такое, Павел разобраться не успел, он не прислушивался к инструктажу, который проводил усатый мастер — без раболепства и без рабочего презрения, с легкой незлобной усмешкой. Дескать хотите, имеете право, деньги все равно не наши.
Открытый лифт перестает дрожать, собирается с духом и валится вниз; сердце прыгает в живот, и сразу же отскакивает в горло. Темнота внезапно обрывается — и ровно перед ними проявляется тускло освещенный лаз. Они шагают в этот лаз, как в самодельную пещеру, вырытую в детстве на карьере. Туго капает вода, и все звуки отдаются далеко и гулко. Говорить Саларьеву не хочется, Ройтман тоже сумрачно молчит.
Склонившись в три погибели, как голливудские спецназовцы, они бегут сквозь лаз на полусогнутых, выныривают в темное и гулкое пространство, где слишком холодно и слишком страшно, резко заворачивают за угол — и попадают на перрон, напоминающий заброшенную станцию метро: отделанная плитками стена, комическая надпись «Пассажирский вокзал», в прожекторах посверкивают рельсы.
— Что, подождем электричку? — ехидно спрашивает Павел, обращаясь к наглому начальнику охраны.
— Перерыв в расписании, — зло отвечает начальник. — Сегодня придется пешком.
И первым спрыгивает вниз, на рельсы.
— А ты это куда? Я что, тебе приказ давал?
— Михаил Ханаанович, зона повышенной опасности, инструкция…
— Я тебе инструкция. Понятно?
— Нет, Михаил Ханаанович. Не понятно. А если обвал? А взрыв? А повернете не туда? Можете уволить, но я вас одного не пропущу. Права не имею.
— А я не один. Я с историком.
— Михаил Ханаанович…
Голос у охранника становится суровым и просящим; так директор школы умоляюще приказывает хулигану: пока комиссия, вести себя прилично.
Ройтман проявляет божескую милость.
— Ладно, черт с тобой. Одного поставишь здесь, на точке входа, другой спускается к дробильной, ты отстаешь на двести метров.
— Но…
— На двести метров, я сказал. Нам с историком надо будет кое-что перетереть.
Ройтман спрыгнул сам, командно махнул Саларьеву и шатко побежал по неудобным шпалам. Павел семенил за ним; начохраны перескакивал через препятствия бульдожьими прыжками. Один из охранников вернулся к лифту, другой остался сторожить у входа.