Музей революции

Архангельский Александр Николаевич

Ройтман делал судорожные вдохи, накачивая легкие, как волейбольный мячик; казалось, отстегни ремень защиты, и его потянет к потолку. К концу полета он уже ничего не соображал; закрыл глаза, уперся головой в иллюминатор, обхватил себя руками, как стыдливая девушка после купания, и повторял буддийской мантрой: выдавить воздух, выдавить воздух, выдавить воздух.

Сразу после приземления, не дожидаясь багажа, он вышел в замызганный зал ожидания, в дорогой аэропортовской аптеке купил паршивенький беродуал, трясущимися стариковскими руками вставил в рот пластмассовый холодный стержень, и рывком заглотил ядовитую пыль.

В нос ударило ментолом с примесью йода, наружу прорвался счастливый рыдающий кашель. Вместе с кашлем отлетала застывшая слизь, похожая на жидковатый рыбный хрящик. Ройтман не стесняясь сплевывал под ноги, снова кашлял — с наслаждением, навзрыд.

 И вот опять.

Почуяв приближающийся приступ, Ройтман обозлился на Петровича, успел сладострастно подумать: «уволю!»; но три-четыре вдоха, и живот раздулся, легкие закрылись, и он забыл о гибели охранника — мертвым уже не помочь; по-настоящему реальным было только это: глухая тишина, непроницаемая, мертвая порода и он, выдавливающий горький воздух, как механический кузнечный молот: раз, два, три, собрались с силами, толчок, свиристящий выдох. Перерыв. Раз, два, три…

И чем меньше оставалось в нем энергии, тем равнодушнее он ощущал, что смерть поблизости. Она была совсем пустой и очень мягкой. В нее хотелось погрузиться, она его спокойно и доброжелательно ждала. Но при этом Ройтман почему-то знал, что сейчас он не умрет. И прокручивал одну и ту же сцену: он обхватывает синими губами белый сосок ингалятора, всасывает кислый распылитель, как грудной младенец молочко, и ушедшая жизнь возвращается.

Он почти не удивился, различив перфораторный посвист отбойника, который увязал в завале, как сапог в болотной жиже; посвист становился громче и опасней, насыпь содрогалась и крошилась. Где-то рядом, но как будто вдалеке, охранник и историк с воплями оттаскивали тело, опасаясь оползня; каменная пробка стала осыпаться и просела; под потолком образовался узкий лаз; по нему, как тараканы, проползали люди и со стуком сваливались вниз, все почему-то кричали, вот их второй охранник, отправленный встречать у выхода, молодец, наградим, не подвел.

Последней спрыгнула Алла, любимая единственная дочка, и сразу же бросилась к папе, который стоял на коленях и методично истязал себя короткими толчками: Хы. Хы. Хы.

9

Лифт, похожий на загончик для скота, раскачивался и карябял стены. Тросы опасно скрипели, электрический мотор стучал, как будто в нем оторвалась деталь. Ройтман повернулся спиной к остальным пассажирам и вцепился в железные поручни. Петрович показн'o стоял по стойке смирно, сверля глазами Павла, Аллу, спасателей, доктора. И все непроницаемо молчали. Потому что навалился страх. Было страшно вспоминать о том, как засыпало штольню. Как перекосило Ройтмана. Как нашли погибшего охранника. Но — после того, как смерть не состоялась, еще страшнее было думать об ее угрозе. Что же так качается лебедка. Почему стучит мотор.

В светящемся оранжевом предбаннике отеля, то и дело выбегая на мороз, их встречал растревоженный Юлик. Он знал, что случилась авария, но подробности, подробности! Бог на него не взглянул; Алла отмахнулась: не сейчас! И Шачнев принялся на Павла. Как сумели вырваться из шахты, а Миша как переносил, а почему не приняли лекарства,

какой кошмар, ну вы даете, да если б я там был... Рослый, сдобный, он перегораживал дорогу и все расспрашивал, расспрашивал. Павел обходил токующего Юлика, делал шаг-другой по коридору, но Шачнев тут же отступал назад и перекрывал собой проход.

— Нет-нет, ты погоди, ответь: это что же было, взрыв метана? То есть почему не в курсе? Ну да, конечно, у кого там спросишь… А скажи…

Пробившись в номер, Павел первым делом заткнул блестящей пробкой ванну и открыл горячий кран; среди гостиничной стандартной парфюмерии обнаружил французскую пену, с кристаллами соли из Мертвого моря, сладострастно выдавил всю — под жаркую и сильную струю. Пена вспухла, как взбитый яичный белок, и засверкала крохотными пузырями. Павел сбросил потную одежду и блаженно опустился в воду. О, какое незаслуженное счастье. Сверху пышная, но невесомая прохлада, а под нею обжигающая густота.

Он старался ни о чем не думать, просто слушал шепот распадающихся пузырьков и вдыхал химическую свежесть, поднимал по очереди руки, изучал невесомые горки, наблюдал за тем, как нарастают полыньи, ощущая, что вода приятно остывает. Тоже мне занятие для зрелого мужчины. И при этом — чистая, беспримесная радость. Он — живой, у него разбухли пальцы и размокла ладонь; старая кожа на ней отслоилась, стала пористой, ее так сладко отдирать. Ничего сейчас больше не надо. Любить себя до дрожи. Ни за что, ни почему, а так. Только за то, что живешь.

А потом был обед в ресторане, со всяческими северными вкусностями, под замороженную рюмку водки, одну-единственную, вожделенную. Было белое вихрящееся марево за толстой стеклянной стеной. И томительное ожидание — когда, ну когда же Ройтман вспомнит про обещанное в шахте. Самому идти? Не пустят. Терпеть и выдерживать паузу? Правильно, но не хватает силы воли.

— А, вот вы где. Мы вас потеряли, — в пустой обеденный зал вошел помощник Ройтмана. — Михаил Ханаанович просит подняться к нему.

Бог полулежал на оттоманке; он уже пришел в себя, но обескровленная кожа на лице и резкие, как будто нарисованные черняки подглазий делали его похожим на Пьеро. Он был скорее весел, даже пробовал шутить:

— Историк, мы с тобой в рубашках родились. А то бы завтра было в новостях — небезызвестный олигарх погиб в завале, вместе с ним сопровождающие лица. Накануне была закрыта многомиллиардная сделка. Подозреваются партнеры, происходят выемки в московском офисе.

— Или другой поворот. Нас не могут вытащить, день, другой — сделка не закрыта, рынки падают… — со смешком продолжил Ройтман, но Саларьев его перебил.

— Миша, погоди. Я хочу спросить про свое.

— Про небо, девушку и самолет? Обижаешь, начальник. Ройтман сказал — Ройтман сделал. Я все уже решил: завтра завтра с утречка летите с Алкой, я с ней отправлю несколько бумажек, иначе все дела подвиснут. Алка, ты только прикинь, первый раз полетит на моем самолете. Обычно даже бизнесом не хочет. Говорит, мне и так хорошо. Набралась в этой Англии штучек, то не так, это не эдак, что за манеры, те-те-те. Надо было в нашу школу отдавать, а потом куда-нибудь в МГИМО, сделали бы из нее человека. Нет, историк, ты скажи: ну что у нас за дети?