Мужайтесь и вооружайтесь!

Заплавный Сергей Алексеевич

Левашов вдвое моложе Дмитриева, а потому излишне горяч, нетерпелив, а порой неуживчив, но силы и смекалки ему не занимать. Любое слово Михайлы Самсоновича для него неоспоримо. Это после Пожарского, пожалуй, единственный человек, которому он готов подчиняться беспрекословно. Именно такой товарищ и нужен на походе Дмитриеву. Один другого дополнит, а надо будет — и заменит.

Отправляя их в дорогу, Пожарский наказал:

— Ваша задача, други, в Москву во что бы то ни стало войти, между Тверскими и Петровскими воротами острожек поставить и рвом его тотчас обнести. В стан Трубецкого, а тем паче Заруцкого, входить не велю, даже если

они звать к себе станут. Однако всех, кто от них захочет к вам перейти, принимайте. В первую голову казачью голытьбу и земских охотников. Они от своих атаманов столько всякого натерпелись, что держаться за них не будут. При этом смотрите, чтобы кто во измене к вам не явился. Но главное, повторяю, в Москву войти, первую ногу там поставить.

— Хорошо задумано, Дмитрий Михайлович, — похвалил Пожарского Федор Левашов. — А кабы сразу двумя ногами ступить, так еще бы и лучше было!

— Лучше-то лучше, да нам во все стороны глядеть надо. Чай, не одна Москва внимания требует, другие направления тоже. А ну как шведы из Тихвина по Белозерску ударят? Ныне без выхода в Поморье нам не сдобровать. Всему свой черед. Пока с новгородцами о мирном соседстве не уговоримся, трудно мне полки в одну сторону разряжать, — тут Пожарский перевел взгляд на Дмитриева: — А ты что молчишь, Михайла Самсонович? Или другое мнение имеешь?

— У меня одно мнение: каждый на свое дело переложиться должен, — спокойно ответил тот. — Сделаем, Дмитрий Михайлович! Нельзя не сделать.

— Ну тогда в путь! — обнял его Пожарский. Затем обнял Левашова: — Не подведите, родимые. Сохрани вас Бог…

Он чувствовал себя бодрым и здоровым. Ни озноба, ни стеснения в груди, ни кружения головы, которые обычно предшествовали приступу черной немочи, князь не испытывал. Маньяки [52] у него перед глазами не появлялись, топтаться на месте его не тянуло, однако последний приступ падучей, случившийся неделю назад, научил его не обольщаться внезапному приливу сил…

52

Видения, духи, призраки.

В тот раз, почувствовав такую же, как сегодня, легкость в теле и желание не медля заняться делами, которых за время его болезни накопилось превеликое множество, Пожарский велел своему стремянному Роману Балахне заседлать Серка. Прямо с крыльца шагнул в стремя и, раздумывая, куда ему следует отправиться в первую очередь, сделал по двору круг, потом другой, третий. День выдался жаркий, безветренный. Конь шел боком, ожидая, пока перед ним распахнут ворота, нетерпеливо частил ногами.

И вдруг князь ощутил, как изнутри его, раздирая грудь, исторгается нечеловеческий крик. Он сам не узнал свой голос. По телу прокатилась внезапная судорога, руки и ноги свело, голова запрокинулась, небо перевернулось…

Очнувшись, Пожарский долго не мог понять, где он, что с ним. Наконец сообразил, что лежит на земле, под сплетенным из лыка теремцом [53] , другое лыковое плетение втиснуто ему меж зубов, кафтан на груди расстегнут, под голову положено что-то мягкое, а мизинец левой руки придавлен подошвой широкого в носке сапога из зеленой юфти. Чей это сапог, он сразу догадался. Ну, конечно, Кузьмы Минина. Так он припадок черной немочи останавливает. Вот же дал Бог

человеку способность чувствовать, где он в этотчасец нужен. Можно сказать, счастливый случай, а можно сказать: так и быть должно.

53

Зонтик.

Другой счастливый случай — поведение Серка. Когда у Пожарского судорога началась, конь не вздыбился, не понесся вскачь, как сделал бы другой жеребец, почувствовавший лихорадочные удары стремян, а остался стоять на месте, еще и крупом заметно осел, будто зная, что надо делать. Подоспевшие на помощь Роман Балахна и Кузьма Минин подхватили князя на руки и без ушибов уложили наземь.

С виду Серко и впрямь сер: темная шерсть у него с белой перемешана, но белой значительно больше. Он ею, как сединой, припорошен, хотя летами еще не стар — об этом говорят не исчезнувшие до конца яблоки на боках, густая черная грива и такой же черный упругий хвост. Рядом с иноходцами бояр, возглавляющих Совет всей земли, Серко не смотрится: слишком уж простоват, не породист. Разве такой скакун большому воеводе ополчения положен? Но Пожарский его не за масть любит, а за преданность и понимание. И Серко отвечает ему взаимной любовью.

Не менее предан Пожарскому Роман, невидный из себя молчун с рябым от оспы лицом и печальными глазами. В прежние годы он ломал соль в Балахне, а когда его земляк Кузьма Минин, ставший нижегородским старостой, призвал народ не жалеть имущества и животов своих на строение ратных людей, одним из первых отдал в общую казну все, что имел. Минин ему безоговорочно верит, потому и убедил Пожарского взять Романа к себе вторым стремянным. И правильно сделал. В отличие от молодцеватого рязанца Семена Хвалова его обычно не видно и не слышно, но в нужную минуту он всегда оказывается рядом. Вот как сейчас.

— Рано тебя молодечество взяло, Димитрий Михайлович, — с ласковым упреком склонился над распластанным посреди двора князем Минин. — Придется тебе еще чуток на покое побыть. И без тебя управляемся.

Словно подтверждая его слова, между плечами Минина и Романа Балахны потянулась к Пожарскому губастая морда Серка. Погладив ее, князь будто и своего ближайшего помощника погладил.

— Ладно, — едва ворочая языком, произнес он. — Побуду… Что бы я без вас делал? — и провалился в глубокий врачующий сон.

Если бы сейчас Пожарского спросили, сколько за неделю лекарь Минина Герась Недосека в него лукового сока, травяных отваров, кваса на корнях полыни и медвежьей желчи с медом влил, он, не задумываясь, ответил бы: ведро — и был бы недалек от истины. Однако не только покой и снадобья поставили его на ноги, но и сознание того, что связи с людьми, избравшими его своим предводителем, до того крепки и многосторонни, что теперь и без его присутствия на станах ополчения дело не застопорится, а еще и усердней делаться будет…

Едва за Дмитриевым и Левашовым закрылась дверь, Пожарский перешел в иконный угол.

— Помоги, Господи, нашему делу и дальше исправно делаться, — перекрестясь, зашептал он. — Мало ли что со мной может статься. Ополчение — не стадо, чтобы без пастуха с дороги сбиваться. Каждый в нем головой и руками общей силы должен быть, ее умом и мечом, верой и совестью. Лишь так мы нынешнее лихолетье изживем и своими порядками жить станем.

Положив на себя новый крест, Пожарский вздохнул: