Мужайтесь и вооружайтесь!
Шрифт:
Мысль поиграть на честолюбии Годунова пришла Тыркову не случайно. Ведь его напарник, как глухарь на токовище, готов упиваться даже видимостью своего главенства. Вот и пусть себе вместе с проводником обозу путь прокладывает. Оглядываться на идущих следом ему недосуг будет. Зато Тырков через верных людей каждый его шаг сумеет проследить. Сзади на походе обзор куда как шире, да и возможностей на помощь Годунову при необходимости подоспеть намного больше.
— Знаменщиков и тобольские возы в середину поставим, — дав Годунову заглотить наживку, деловито продолжил Тырков. — Вместо двух дозорных разъездов сделаем четыре, а то и больше. Добавочные с боков пустим. Связь быструю во все стороны усилим. Остальное в пути утрясется. Что скажешь?
— Толково
— Думай на здоровье, Федор Алексеевич. Время терпит…
Через Каму обоз перебрался на коломенках, переделанных в перевозни с огороженными помостами для коней и грузов.
Уже на другой стороне хватились тележники своего десятника Харлама Гришакова, обежали пристань, спрашивая у походников, не видел ли его кто-нибудь, и, не доискавшись, сообщили о случившемся Тыркову.
«Так я и знал! — мысленно ругнулся он. — Ну Харлам, ну строптивец! Решил меня в дураках оставить… Да и я хорош. Надо было сразу его в Усолье отпустить. Ведь чувствовал, что он в самовольство готов удариться».
А вслух сказал:
— Гришакова я вперед отправил. И нечего тут людей дергать. Ступайте-ка по своим местам, поломошники. Бог в помощь.
Тележники послушно разошлись…
Правый берег Камы намного выше левого. От причала наверх устроен широкий, изрядно разъезженный взвоз. Поднявшись по нему с последними дружинниками, Тырков невольно замер: красота-то какая! Широко разлилась напитанная июльским солнцем могучая Кама. Неспешно катит она свои тяжелые многослойные воды по зеленым просторам, а над ней плещут голубые небесные волны, подернутые белыми гребешками разорванных на мелкие клочья облаков, вьются хлопотливые стрижи и ласточки, парят, высматривая добычу, безобидные на вид беркуты, охотятся за рыбой речные чайки. Воздух напитан множеством запахов, звуков и таких ярких причудливых красок, что душа не в состоянии вместить их все сразу. Ну что за сила у земли и небес, способных сотворить столь разнообразную и насыщенную красоту жизни?! Она ликует и угасает, чтобы тут же возродиться и продолжить свой путь в манящую вечность…
За спиной Тыркова всхрапнул конь. Это стремянной Сергушка Шемелин за ним явился. Передавая поводья, сообщил:
— Воевода Годунов вперед двинулся. Велел и тебе за ним поспешать.
— Ну, коли велел, будем слушаться, — усаживаясь в седло, усмехнулся Тырков. — Наше дело простое: вперед не выдаваться, назад не оставаться.
С того и началась у дружины новая полоса испытаний. Неплохо обустроенный Артемием Бабиновым Соликамский тракт позади остался, а впереди легла та самая переменчивая дорога, которая то ужимается до стоячей стези, то вновь вырастает до проселочной.
Поначалу она шла по гарям, буйно поросшим цветущим разнотравьем, вдоль березовых куртин из тонкоствольного подроста, молодого ильма и осинника, затем втянулась в ельник, перемежающийся с пихтой, лиственницей, а порой и с кедром. Тайга здесь большей частью вырублена. Осталась лишь череда пней с почерневшей щепой да не тронутый дровосеками подлесок — кусты рябины, черемухи, можжевельника. По пням видно, как высоки и стволисты были срубленные ели и пихты — большинство из них одному человеку не обхватить. То там, то здесь попадались следы ям для выжига древесного угля, брошенные шалаши и землянки.
Тырков окрестил этот лес дырявым — так много было в нем непривычных для глаза пустот. Пустоты эти до звона прогреты зыбкими солнечными лучами. Но рядом с ними оставалось еще много влажных и прохладных зарослей, из-под которых змеями выползали на дорогу могучие корни срубленных деревьев. Возы на них, кособочась то в одну, то в другую сторону, со стуком подпрыгивали, путники запинались, а всадники норовили объехать бугристые места стороной.
Чем дальше дружина уходила от Камы, тем меньше попадалось ей встречных возов, груженных древесным углем в рогожных кулях или варочными дровами, бочками с дегтем,
Федор Годунов, поначалу бодрый и деятельный, от таких перемен заметно сник, стал придираться к проводнику: так ли он обоз ведет? по той ли дороге? скоро ли белый свет над головой забрезжит?..
К вечеру следующего дня в тайге стали вновь появляться гари и вырубки, а затем и местный житель встретился. Сразу видно, пермяк-охотник: лицо скуластое, глаза светлые, но узковатые, на голове высокая валяная шапка с отворотом, поверх рубахи, выпущенной до колен, наброшена меховая накидка с наплечниками, на поясе нож и сумочка для огнива, в руках посох, похожий на копье.
Переговорив с ним по-пермяцки, проводник успокоил Годунова:
— Правильно идем, воевода. Скоро сельцо Грибищево будет. Там места чистые, просторные. Лес тоже есть, но легкий, сосновый…
Наконец тайга расступилась, и заметно уширившаяся дорога вынырнула на раскорчеванное под рожь, лен и овес поле. Стена золотистых колосьев уходила вдаль к огороженным выпасам для домашней животины, а за ними поднимались на увал крепкие дворы с избой-церквушкой посредине. Это было долгожданное сельцо Грибищево.
Отродясь не видавшие у себя в глуши такого большого обоза, грибищевцы встретили дружину настороженно, если не сказать, боязливо. А тут еще Годунов на них страхи нагнал, потребовав, не мешкая, принять и накормить походников.
Здешний староста, высокий пожилой мужик с непомерно длинными руками и с такой же непомерно узкой грудью, указал место для ночлега, молча поклонился и исчез. Следом попрятались и другие селяне.
— Ах, так?! — разгневался Годунов. — Не хотят по-хорошему, получат по-плохому, — и велел подвернувшемуся под руку дружиннику: — Живо бери людей и ступай за старостой. Хоть из-под земли стервеца добудь! Я ему такое заговение устрою, век помнить будет!
Пока тот, без особого, правда, рвения, приказ Годунова исполнял, Тырков со своей сотней подоспел. Сразу уразумев, что происходит, бросил:
— Горлом изба не рубится, а согласие не делается. Дозволь мне, Федор Алексеевич, с глазу на глаз со старостой перебеседовать. А сам пока ночлегами займись. Так у нас дело лучше заладится.
Оставшись наедине с Тырковым, староста вдруг разговорчивым сделался. Он сразу понял, что этот воевода зря лаять его не будет, а выслушает и, может быть, даже в его положение войдет. А оно не такое уж и завидное. Одно дело, когда в жизнь Грибищева никто зря не вмешивается, другое, когда всяк норовит чужим добром не по правде разжиться. Волостной и уездной власти сверх положенного дай, на государя вдвое отчисли, хотя Москва, по слухам, давно без него живет и ляхам во всем потворствует. А тут еще бездельные казаки набегать повадились. Зимой их ватага в Грибищеве крепко поозоровала. Мед и деготь весь уразбоили, сухие и соленые грибы. Ну это куда ни шло! Так ведь коней чуть не всех забрали, овец и бычков перерезали. Хорошо, бабы коров выплакали. Без коров как же? С тех пор поселяне оправиться от такого разора не могут. Так что угощать проезжих особо нечем. Разве что молоком да птичиной, да огородным овощем. Но их на всех, поди-ка, не хватит. Зажиточных-то людей на селе раз, два и обчелся. Остальные — сироты малые либо старые. С них и взять нечего.