Мужская тетрадь
Шрифт:
В 1997 году на сцене Александринки появляется интерпретация пьесы Фридриха Горенштейна «Сказание о царе Петре…». Бывший императорский театр встает на сторону любимого императора, как кажется, почти что бессознательно, повинуясь инстинктивной благодарности за ниспосланное бытие. Может, за царевичем Алексеем и была какая-то правота, и, уж конечно, жаль этого бедолагу, как жаль всякую жертву истории. Но, как говорится, не надо песен – империя была хороша, даже то, что осталось от нее, производит впечатление. Спектакль, лишенный всяческого психологизма, заполняет свое пространство игрой стройных классических форм и фактур, переливами материй и светотеней, подчеркнуто петербургских (художник Эмиль Капелюш). Противостояние Алексея и Петра обрисовано внешними яркими красками: маленький, нервозный, всклокоченный Алексей (Алексей Девотченко) и высокий, кряжистый, величавый Петр (Виктор Смирнов). Ясно, за кем историческая правда. Озлобленные неврастеники не создают таких просторных и красивых империй. Государственное пересекается с Божьим где-то на эстетических перекрестках, и Александринский театр, обязанный своим существованием Российской империи, счел нужным напомнить об этом. Добавлю, что спектакль «Сказание о царе Петре…» поставил
Эстетический аргумент ложится на чашу весов в пользу Петра так весомо, грубо и зримо, что неудивительны происки художника Михаила Шемякина, вознамерившегося именно эстетикой и побить удачливого – удачливого даже в посмертной культурной судьбе – императора Петра. Тезис Шемякина гласил: «Всякая власть уродлива, абсолютная власть уродлива абсолютно». Выродок и микроцефал, сидящий напротив Петропавловского собора (памятник работы Шемякина установлен в градоначальство А.А. Собчака), своим ерническим обликом завершал историю мучений российских интеллектуалов с Великим Петром. Фраза Иосифа Бродского «если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря» выражала предел терпимости мыслящего россиянина к метаморфозам имперской идеи. Жить с краю, в уголке, с самим собой, «у моря» – еще возможно, но всерьез «въезжать» в царские разборки, кто там из людоедов был прав, кто не очень – увольте. Конечно, шемякинский памятник – чистой воды издевательство. Художник, изгнанный в свое время с могилы империи, пришел-таки на нее плюнуть, как это подобает правильному европейскому интеллектуалу (так, кажется, назывался роман французского писателя Бориса Виана – «Я пришел плюнуть на ваши могилы»).
С холодным и вежливым удивлением рассматривают изделие Шемякина гуляющие по Петропавловке. Посмеяться – значит избавиться, победить, освободиться. Шемякин стал свободен от Петра Великого. Но это никак не может отменить того несомненного факта, что автором всей ситуации является именно Петр Великий. Ни Петербурга, ни Петропавловского собора, ни Александринского театра, ни Бродского с Шемякиным, ни меня (а так или иначе мы – дети петербургской культуры) не было бы без его волеизъявлений. Если он урод, то и мы все уроды. Тогда уж придется, вместе с гоголевским Городничим, восклицать: «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!» Петр хорош не потому, что цель оправдывает средства, а эстетика всегда одолеет этику, и не потому, что он, в общем, удачник земного сна, а это всегда привлекательно, и даже не потому, что богатство его человеческих проявлений не может не быть приятно или хотя бы внятно русской душе, а потому, что он – отец-прародитель огромной исторической перспективы, в которой многим и многому нашлось место. Поэтому то, что сыграл Николай Симонов, – не ложь, но мечта, обращенная вспять. Таким должен был бы быть основатель Санкт-Петербурга и крестный отец России в миру, таким хотело бы его видеть массовое сознание. Таким он не был. Ну и что? Каждый раз в день рождения города фильм «Петр I» – шестидесятилетней давности! – демонстрируется по телевидению и продолжает консервировать в умах именно этот образ Петра. Ничего более убедительного по-прежнему не снято. И все трогательнее и трогательнее звучит призыв: «Не напрасны были наши труды…» – уже как утешительное магическое заклинание…
Бедный Евгений тем временем стал еще беднее – жизнь простого маленького человека в нынешнем Санкт-Петербурге по-прежнему столь же маловозможна, как и в пору пушкинского «Медного всадника». Но антагонизм между ним и императором явно износился и стерся. Одинокий прародитель сгинувшей династии, погибшей империи, низложенной столицы, исчезнувшей культуры, Петр сам стал – бедным Петром…
Екатерина Великая – мифическая, идеальная, так сказать, супруга Петра Великого – любимица массовой культуры. Два века человечество не может и не хочет расставаться с образом любвеобильной царицы, тиранки и лицемерки, по утверждениям историков. Ее неоднократно воплощали в Голливуде, среди исполнительниц была Марлен Дитрих, ближе к нашим временам – Джулия Ормонд. На родине зримый образ императрицы еще не дозрел до своего настоящего статуса, но к тому созданы уже буквально все предпосылки. Если этого не произойдет в кино, это образуется где-то в другом месте, но, надо думать, образуется непременно. Кинематограф советской эпохи, конечно, никак не мог заниматься мифологизацией Екатерины. Хотя Екатерина – «не та» Екатерина, а реальная жена Петра I – была сыграна исключительно сильно и под стать супругу в том же «Петре I». Пленительная красавица Алла Тарасова, одна из главных актрис эпохи, играла будто вот именно «ту» Екатерину в молодости – умную, волевую, обворожительную, по-женски неотразимую. Они были парой – стало быть, эта Екатерина и была Екатерина Великая. Разумеется, Екатерина Тарасовой была полностью русской. Когда в 1980-х годах появилась картина Виталия Мельникова «Царская охота» (по пьесе Леонида Зорина), трактующая жестокий исторический романс Екатерины, Орлова и княжны Таракановой, и в ней исполнительница Екатерины Светлана Крючкова говорила с акцентом, это выглядело как оксюморон. Здоровая, злая русская баба-халда, и вдруг акцент. Иноземное происхождение нашей императрицы – явно достояние немногочисленных историков, которые, кстати, так и не объяснили читателям, отчего это между немецкой принцессой Софьей Фредерикой и русской императрицей Екатериной нет ни малейшего – ни внутреннего, ни внешнего – сходства. Мистики нашли бы тут, чем поживиться. В любом случае немецкая «легенда» Екатерины, разработанная в каких-то неведомых потусторонних штабах, сработав на своем веку, должна наконец раствориться. Когда режиссер Светлана Дружинина создала свою телевизионную сагу о русских мушкетерах-гардемаринах, молодую Екатерину исполнила дочь Аллы Пугачевой, певица Кристина Орбакайте. Как говорится, теплее, теплее… Орбакайте говорила без акцента, была непроста, хитроумна, искриста, таинственна. Если бы сага про гардемаринов протянула еще сколько-нибудь экранно-исторического времени, взрослую Екатерину, конечно, должна была бы сыграть Алла Пугачева. И пасьянс наконец сошелся бы. И то, вокруг
Дело в том, что века мужского правления, а затем мужской тирании обострили извечную и неизбывную русскую тоску по «матушке-царице». Матушка, вестимо, куда более расчудесное явление, чем батюшка: кланяясь матушке, поклоняешься самой жизни, земле, природе. Божественная эротическая чрезмерность Екатерины тоже была «матушкиного» свойства: так детям разрешается ползать подле материнского бока, что почитается ими за высшее счастье. Милый, затейливый, любовно выписанный образ «матушки» был создан драматургом Еленой Греминой в пьесе «За зеркалом». Екатерина Греминой, великого ума и необычайной силы женщина, держала «за зеркалом» мальчика Сашеньку Ланского отнюдь не из самодурной похоти. Только играя с этой живой игрушечкой, она могла отдохнуть от сверхъестественного и притом каждодневного напряжения своей жизни. Крепко сделанный образ был загублен тем печальным фактом, что в московском спектакле роль Екатерины отдали певице Галине Вишневской, известной в качестве жены Мстислава Ростроповича, не обладающей талантом драматической актрисы и необходимым для этой роли душевным потенциалом. Ее Екатерина вышла грубой и мелкой, похваляющейся своей глупой и злой бабьей силой.
Определенные претензии на близкое родство с императрицей предъявили некоторые эстрадные певицы, живо чувствующие подводные хаотические движения массового сознания. Так, Надежда Бабкина исполнила песню о том, что «Екатерина Вторая что-то приснилася мне». Припев песни гласил: «Катя-Катерина! Господи, прости! Ты – царица мира и всея Руси!» Надежда Бабкина, как карикатурный вариант одного из вульгаризированных отражений «царицы-матушки», еще могла иметь какие-то права видеть во сне Саму. Но вот Ирина Аллегрова, тоже решившая утверждать, что она – «…о-о! Шальная – и-и-императрица!», уже зарвалась. Понятно, что дамы легкого поведения, которые поют, всегда будут неравнодушно-завистливы к Екатерине. Ей ведь удалось небывалое в истории женского человечества, она осуществила на практике великую эротическую утопию: имела кого хотела, когда хотела и сколько хотела. При этом войны выигрывались, бунты подавлялись, дворянство богатело, поэты писали стихи, дипломаты – доклады о победах, народ страдал, как ему положено, новая аристократия, возникавшая по милости царской вагины, хоть воровала, но свое дело знала. Удачница Екатерина тоже имеет, как и Петр, свои «тени», исторических неудачников, которых по христианству жалеет определенная часть национального самосознания, – это ее муж Петр III и упоминавшаяся уже княжна Тараканова. Но все-таки желающих возвеличить эти тени так, как то случилось с царевичем Алексеем, не сыскалось. Не нашлось и скульптора, который бы посмел подшутить над императрицей, как Шемякин пошутил с Петром, – и «матушка с детками» у Александринского театра (скульптор М. Микешин) остается и непревзойденной, и не оспоренной. Глубокая русская тоска по настоящей «матушке», охотно мирволящей всяческим человечьим слабостям, может статься, нашла свое выражение и в том милом факте, что сад, прилегающий к микешинской скульптуре, известен под именем «Катькин садик» и в нем издревле собираются гомосексуалисты.
Поскольку в поп-культуре Алла Пугачева занимает приблизительно то же место, что Екатерина Великая в истории своего времени, их творческая встреча знаменовала бы собой воссоединение двух половинок, на которые был разбит образ единой, неделимой, тотальной русской царицы: верхнюю и нижнюю. Спущенная «сверху» императрица и выбранная народом «снизу» певица при соединении могли бы образовать миф сокрушительной силы. Вряд ли случайно к тому же, что народная певица носит фамилию бунтаря, самозваного Петра III, главного супостата империи. Что-то здесь есть от возможного, призрачного и фантастического, замирения «матушки» с ее народным врагом…
Вытеснение имперской идеи в массовую культуру само по себе только часть общего процесса распада действительности. Власть всегда стремилась обставить себя зрелищами, подчеркивающими ее божественную природу, – и карнавал «Торжествующая Минерва» ставил ритуальный знак равенства между земной царицей и ее небесной покровительницей. Но только во второй половине XX века Зрелище стало властью, а исполнители Зрелищ – властителями. В этом есть нечто от сказки про человека, потерявшего свою тень, которая преблагополучно зажила своей судьбой. Скоморохи, шуты, плясуны, фигляры, почитавшие за величайшую милость кормиться возле королевского стола, жалкие и презренные твари, которых не следовало и хоронить-то рядом с христианами, становятся великими властителями грез и судеб, царят в сердцах, купаются в роскоши, повелевают умами! Послесмертные культурные судьбы императоров зависят от того, кто из актеров изволит их сыграть!
Подоспела очередь императора Павла I. Это большой, видный неудачник, сравнимый по масштабу своей несчастливости только с Дмитрием Самозванцем, царевичем Алексеем и младенцем Иоанном Антоновичем. В исторической литературе у Павла Петровича давно сложилась репутация человека, который чего-то хорошего хотел, но трагически ничего не смог. Историки, особенно из евреев, почему-то питают тихую слабость к подобным персонажам. Вот Николай I, у которого получилось почти все, что он замышлял, никакого достойного киновоплощения не удостоился. Разве что в картине Владимира Мотыля «Звезда пленительного счастья» его сыграл – довольно карикатурно – Василий Ливанов, еще не доросший до высот Шерлока Холмса. Павла на театре сыграл в восьмидесятых годах Олег Борисов, в русле общего, свойственного тому времени, болезненно критического взгляда на власть. Но главное еще впереди – прилежный историософ, кинорежиссер Виталий Мельников собирается снимать картину о Павле Петровиче. Павел получает шанс на зрительскую симпатию – впервые за много лет фанатского обожания отдельных историков.
И отчего бы и нет? – скажем мы сами себе. Ведь прогрессивность или реакционность того или иного исторического индивидуума не имеет никакого значения в империи зрелищ – важна яркость лица и перипетий судьбы, а тут с петербургскими императорами тягаться трудно. Даже самый скучный и бесцветный из них – Александр III – и тот сумел чем-то разбередить душу Н.С. Михалкова и оказаться в героях фильма «Сибирский цирюльник». Будем надеяться, что перед тем, как навсегда закончиться, русская история будет разыграна-проиграна-переиграна сотни раз, императоры сумеют нам надоесть хуже горькой редьки и мы окончательно и бесповоротно разлюбим «царственную пышность».