Музыка души

Курлаева Анна Владимировна

Отзывы прессы были и многочисленны, и разноречивы. Кюи, как всегда, обругал, зато Ларош признал представление «Опричника» истинным событием, «явлением в высшей степени отрадным». Прочие критики колебались между этими противоположными мнениями. Но никто не мог быть так суров к опере, как сам автор. Она казалась ему настолько плохой, что с репетиций он сбегал, чтобы не слышать ни одного звука, а на первом представлении готов был провалиться от стыда. И даже восторженные отзывы московских друзей не смогли изменить его мнения. На третий же день после премьеры он уехал в Италию.

Крайнее

недовольство «Опричником» поселило в сердце уныние и отчаяние в своих силах. Но лишь на короткое время. По возвращении из-за границы Петра Ильича уже переполняло лишь одно нетерпеливое желание: доказать всем, и в первую очередь себе, что он может больше. Партитура «Опричника» казалась ему грехом, который нужно поскорее искупить, виной перед собой и перед другими, которую надо во что бы то ни стало загладить. Средство для этого существовало одно – написать другую оперу. Скоро подвернулся и случай: дирекция Русского музыкального общества объявила конкурс на сочинение оперы «Кузнец Вакула».

Не сразу Петр Ильич решился взяться за эту работу, опасаясь, что она пропадет даром: только опера-победитель могла быть поставлена на сцене. Тем не менее с предложенным либретто он ознакомился и был им очарован. Убедившись, что у него не будет конкурентов из композиторов равной ему силы, Петр Ильич принялся за задачу, совершенно влюбленный в нее, и уехал работать к Кондратьеву в Низы, сопровождаемый новым слугой по имени Алеша. Михайла, отказывавшийся покидать Москву, вместо себя предложил своего младшего брата, совсем еще мальчишку – милого и услужливого.

Работая с вдохновением и любовью к новому детищу, Петр Ильич закончил партитуру «Воеводы» к концу августа. И тут он обнаружил, что перепутал сроки конкурса и слишком поспешил: до объявления результатов и возможной постановки оперы оставался целый год. Он страшно расстроился: его сжигало нетерпеливое желание поскорее увидеть свое произведение на сцене. Никогда еще он не был так доволен новым сочинением и с тем большим нетерпением жаждал узнать реакцию публики.

***

В сентябре Петр Ильич снова сменил квартиру: поселился там же, на Малой Никитской, но в другом доме. Жилищем он остался доволен, радостно сообщал всем знакомым, что переехал. А когда его спрашивали:

– Что же, хорошая квартира?

Петр Ильич, оживляясь, искренне отвечал:

– Да! Замечательно, уютно, такая маленькая, низенькая, темненькая, ничего не видно, такая прелесть!

Спрашивающий после этого смотрел с недоумением.

Анатолий добился-таки своего: его перевели служить в Петербург, и Киев, который хотелось посетить, чтобы дать отдохнуть расстроенным нервам, утратил вместе с отъездом брата большую часть своей прелести.

Все больше беспокоил Модест, радостно сообщивший, что его на год отправляют за штат. Хотя чему тут радоваться! Нужно добиваться положения на службе, а он занимался не пойми чем! В актеры вдруг решил податься! Петр Ильич отругал брата на все корки, запретив даже и думать об актерстве, но поощрил его литературную деятельность: Модест взялся заменять Лароша в «Голосе» музыкальным рецензентом. Петр Ильич похвалил его первую статью – на самом деле замечательную, – подчеркнув, что служба литературному труду не помеха.

Сочинение фортепианного концерта утомляло до изнеможения. Это было его первое крупное фортепианное произведение, и сказывалась неопытность в подобном роде музыки: приходилось постоянно принуждать себя измышлять фортепианные пассажи. Хотелось закончить поскорее, чтобы Николай Григорьевич сыграл новое произведение в своем концерте.

Тем временем в ноябре «Бурю» с большим успехом исполнили в Петербурге. Она понравилась

всем: и Могучей кучке, и представителям противоположного лагеря. Недоволен остался только Ларош. Он усматривал в «Буре» сочинение, «которое как музыкальное целое не выдерживает критики». Его статья сильно разозлила Петра Ильича. Странный все-таки Герман человек – ругает ни за что, хвалит невпопад. С каким удовольствием он говорил, что Петр Ильич подражает и Литольфу, и Шуману, и Глинке, и Берлиозу, и еще кому-то. Точно будто он только и умеет, что компилировать, где попало. Петр Ильич не обижался, что «Буря» Герману не особенно нравится: он этого ожидал и был рад, что хотя бы подробности Ларош похвалил. Неприятна была общая характеристика, из которой следовало, что у него есть заимствования от всех существующих композиторов, а своего – ничего.

Снова ругаться с другом Петр Ильич не стал, но отношения с ним дали трещину: хоть они и помирились, прежняя задушевность исчезла навсегда.

Устав ждать срока конкурса, Петр Ильич решился сыграть «Вакулу» хотя бы друзьям, для чего все собрались на квартире у Рубинштейна. От смущения, которое всегда нападало на него при исполнении собственных произведений, он начал с преувеличенной старательностью выделывать второстепенные фигуры аккомпанемента, а главное содержание совсем упускал из вида. Слушатели почти все время молчали. Петр Ильич, чувствуя, что выходит что-то не совсем ладное, смущался еще больше.

Когда он закончил, друзья быстро переглянулись, и Николай Григорьевич медленно произнес:

– Неплохо…

– Да-да, весьма неплохо, – подхватил Губерт.

Остальные пробормотали нечто невразумительное – не то одобрительное, не то, напротив, порицающее. За сдержанной холодностью отзывов ясно чувствовалось старание утешить в неудаче.

После глубокого разочарования в «Опричнике» авторское самолюбие Петра Ильича стало чувствительнее, чем когда-либо. И столь невнятный отклик на любимейшее детище, да еще от людей, в которых он видел не только знатоков, но и близких друзей, склонных воспринимать его произведения скорее с предвзятым расположением, был крайне болезненным. Петр Ильич не просто огорчился – обиделся на приговор, который посчитал несправедливым.

Еще больший удар нанесло исполнение перед друзьями фортепианного концерта. Петр Ильич нуждался в совете специалиста, чтобы указать, что в техническом отношении неисполнимо, неблагодарно, неэффектно, и он предложил Николаю Григорьевичу прослушать концерт и сделать замечания насчет фортепианной партии.

Они расположились в одном из классов консерватории. Петр Ильич сыграл первую часть. Тишина. Ни единого слова, ни единого замечания. Он чувствовал себя в невыносимо глупом положении человека, который подносит приятелю приготовленное им кушанье, а тот ест и молчит. Ну, скажи хоть слово, хоть обругай дружески! Красноречивое молчание Николая Григорьевича как бы говорило: «Друг мой, могу ли я останавливаться на подробностях, когда мне сама вещь противна».

Сжав зубы, Петр Ильич вооружился терпением и сыграл до конца. Опять молчание. Тогда он встал и прямо спросил:

– Ну, что же?

И тут Рубинштейн разразился речью – сначала тихой, но все более и более переходящей в тон Юпитера-громовержца:

– Это никуда не годится! Совершенно невозможно играть! Пассажи избиты, неуклюжи и так неловки, что их и поправить нельзя! Как сочинение это плохо, пошло. И только едва-едва две страницы можно оставить, а остальное надо или бросить, или совершенно переделать. Вот, например, здесь! Ну, что это такое? – Николай Григорьевич сел за рояль и принялся исполнять указанное место в карикатуре. – А здесь? Да разве так возможно?