Музыка души
Шрифт:
И все это таким тоном, точно Петр Ильич – какой-то бездарный, ничего не смыслящий писака, пришедший к знаменитому человеку приставать со своей дребеденью. Онемев от изумления и возмущения, он молчал, не в силах ничего возразить. И это Николай Григорьевич, который всегда хвалил его! Пусть ему не понравилось, но высказал бы замечания по-дружески, а не в такой презрительной форме! Оскорбленный до глубины души Петр Ильич молча вышел из комнаты. Рубинштейн скоро последовал за ним и, заметив его огорчение и недовольство, позвал в одну из отдельных комнат, снова начав про то, что концерт невозможен.
– Вот смотри: здесь, здесь, здесь –
Окончательно разозлившись, Петр Ильич решительно заявил:
– Я не изменю ни одной ноты и напечатаю концерт в том виде, в котором он находится теперь!
С этими словами он вышел, хлопнув дверью. А дома, зачеркнув посвящение Рубинштейну, вместо него поставил имя Ганса фон Бюлова. Петр Ильич не знал этого знаменитого пианиста лично, но через общих знакомых ему было известно, что тот интересуется его произведениями и стремится распространять их в Германии. Длинное письмо от Бюлова, исполненное горячих выражений благодарности, пролилось бальзамом на сердце.
В январе любимый ученик Петра Ильича Сережа Танеев впервые выступил публично, да еще со сложным и неблагодарным концертом Брамса. Восемнадцатилетний юноша, к радости и гордости учителя, показал себя с лучшей стороны. Он не только продемонстрировал чистоту и силу техники, элегантность и изящную легкость в исполнении, но и поразил слушателей зрелостью понимания, невероятной в столь юном пианисте. Публика встретила его бурными аплодисментами.
***
Вечно мятущийся Модя успел разочароваться в журналистике, едва приступив к ней. Он жаловался на то, что все здесь «мошенники пера и разбойники печати» (какие эпитеты, а?), и что, если он продолжит сотрудничать с «Голосом», сам станет таким. Петр Ильич, как мог, успокаивал брата, заверяя, что он и не видел для него журналистской будущности. Сотрудничество в «Голосе» следовало рассматривать лишь как окно в российскую словесность. Петру Ильичу хотелось, чтобы брат занялся беллетристикой – он обладал явным литературным талантом, может быть, не самым сильным, но несомненным. Писать ведь можно и без отрыва от службы, дававшей верный кусок хлеба.
Разочарования, тревоги, волнения и заботы вылились в новый приступ хандры. Петру Ильичу казалось, что его не ценят, не понимают; никакой успех не удовлетворял его, в самых лестных отзывах он видел порицание. Московские друзья все-таки были слишком далеки по духу, а по-настоящему близких людей рядом не было. Все вместе довело хандру почти до отвращения к жизни. К счастью, с наступлением весны меланхолия отступила, а приезд на Пасхальные праздники близнецов окончательно развеселил Петра Ильича.
В самом конце учебного года он получил заказ от Московской Дирекции театров написать музыку к балету «Лебединое озеро». Он охотно согласился. Ему давно хотелось попробовать себя в этой области, несмотря на то, что всеми серьезными композиторами балет считался недостойным внимания: исключительно развлекательное зрелище, не предполагающее серьезной музыки. Гонорар обещали неплохой – восемьсот рублей, – а в деньгах Петр Ильич нуждался постоянно.
Однако большую часть лета он потратил на сочинение Третьей симфонии. И только в августе – в гостях у Александры –
Природа мало чем отличалась от каменской – те же пустынные поля, та же убийственная жара летом – зато там собрались родные люди: не только семья сестры, но и отец с Толей.
***
Отвергнутый в Москве фортепианный концерт исполнили в Петербурге с посредственным успехом, хотя автора и вызывали. Пресса, за одним единственным исключением, дружно осталась недовольна. Позже в Москве его приняли гораздо теплее благодаря мастерской игре Сережи Танеева. Да и Николай Григорьевич сменил гнев на милость, взявшись дирижировать концертом.
Несколько дней спустя в Артистическом кружке состоялся маскарад. Петр Ильич поспорил с Кашкиным, что они нарядятся так, что друг друга не узнают. Трудность состояла в том, что на общественные маскарады маски надевали только дамы, мужчины же приходили без них.
Петру Ильичу пришла в голову гениальная идея переодеться дамой. Он договорился со знакомой московской барыней, которая все равно идти не собиралась, позаимствовать у нее роскошное домино: из черного кружева, с прилагавшимися к нему бриллиантами и веером из страусовых перьев – единственная в своем роде вещь, шитая на заказ.
Петр Ильич нарядился, надел маску и наслаждался своей полной неузнаваемостью. А заодно забавлялся смущением и испугом мужа той самой дамы, который взялся на маскараде ухаживать за какой-то артисткой, уверенный, что жены не будет. Тихонько посмеиваясь про себя, Петр Ильич прогуливался взад-вперед мимо танцующих и беседующих гостей, пытаясь высмотреть серди них Николая Дмитриевича. Однако нигде его не находил. Даже закралась мысль: а не решил ли он тоже нарядиться дамой?
Между тем, в третий раз пройдя мимо столика, за которым сидела мило беседующая компания, Петр Ильич, обернувшись, увидел одного из собеседников со спины. И спина эта была так знакома… Замерев от неожиданности, он широким жестом ударил себя по лбу и громко воскликнул:
– Идиот, да ведь он же обрился!
Хитроумный Кашкин, обернувшийся на восклицание, оказывается, просто-напросто сбрил усы и бороду, из-за чего стал совершенно неузнаваем без всякой маски. Ну, а по характерному жесту и голосу все тут же узнали Петра Ильича. Инкогнито обоих друзей было раскрыто ко всеобщему увеселению.
Свободное время Петр Ильич часто проводил в доме своего издателя. У Юргенсона было четверо детей и один из них – Борис – стал его крестником. Обычно Петр Ильич приходил как раз к тому времени, когда дети возвращались с учебы и собирались вокруг чайного стола.
Однажды дочка Юргенсона Саша вернулась из школы вместе с подругой, которая в тот день ухитрилась получить единицу, о чем Саша по секрету сообщила Петру Ильичу.
– Только, пожалуйста, маменьке не говорите! – заключила она свой рассказ.
Она была столь забавна в серьезности, с которой воспринимала плохую отметку, что, когда все сели обедать, Петр Ильич не удержался и принялся дразнить Сашу, показывая ей пальцем единицу. Она испуганно расширяла глаза, оглядывалась на мать, на свою подружку, боясь, как бы кто не разгадал секрет.