Музыка моего сердца
Шрифт:
Природа не создала Петра Ильича для выступлений на эстраде. Услышав хлопки, он мучительно покраснел, кое-как поклонился и убежал к себе.
Жил он теперь в новой квартире Рубинштейна, на Воздвиженке. Квартира эта соединялась дверью непосредственно с классами Консерватории, и никакого уединения в ней не было. Люди Знакомые и незнакомые поминутно входили и выходили. Пётр Ильич схватил шляпу, стал спускаться по лестнице и здесь встретил Кашкина.
— Пётр Ильич, я искал вас. Слава богу, торжество закончено. Не желаете ли подышать воздухом? Согласны? Отлично!
Они медленно шли по Пречистенскому бульвару. Ветер налетал порывами и нёс по
— Гроза? — беспокойно спросил Чайковский.
— Вряд ли, — отозвался Кашкин, — для грозы время позднее. Признаться вам, не люблю я застольных речей. Но сегодня мне дышится легко. Впереди большие дела. Ей-богу, Пётр Ильич, труд спасает от тёмных состояний духа!
— Счастливы же вы, — сказал Чайковский.
— Отчего же нет? Я ведь пытался мечтать, сочинять, да ничего не вышло. И теперь об одном думаю: чтоб меня учителем назвали будущие поколения.
— Учителем? — рассеянно повторил Чайковский.
— Да, учителем! Николай Григорьевич прав: надобно искать и находить, а не мечтать за фортепиано. Представьте себе источник земной музыки русской — источник, никогда не иссякающий в самом сердце страны. Об этом говорил Глинка. А ведь нам с вами нет ещё и тридцати!
Чайковский посмотрел на него внимательно. Простое лицо Кашкина словно осветилось изнутри. Осенний ветер трепал его жидкие бакенбарды. Этот сын воронежского книготорговца с тринадцати лет давал уроки музыки и шесть лет тому назад пришёл к Николаю Рубинштейну — скромно пришёл: не учить, а учиться.
— Может быть, вы правы, — сказал Чайковский, — во всяком случае, я желаю вам… да и всем нам удачи. А грозы, кажется, и в самом деле не будет…
Среди учеников Чайковского творческих людей не было. Поначалу было множество музыкальных девиц, которых Николай Григорьевич откровенно называл «мамзелями». Постепенно «мамзелей» стало меньше, но оставшиеся студенты мечтали только о том, чтоб стать либо виртуозами, либо преподавателями. Вдобавок перед Петром Ильичом сидели люди самых различных возрастов. Рядом со взрослыми бородачами виднелись юноши в курточках и девушки с косами. Они долго и мучительно раздумывали над вопросом, «какая ступень мажорного лада наиболее устойчива». Глинку они любили более всего за романсы, а о Бетховене говорили почтительно, но равнодушно. С каждым годом консерваторские занятия становились Чайковскому всё более в тягость. Он сочинял много и систематически. Его знали и исполняли в Москве и в Петербурге. Рубинштейн считал его украшением Консерватории, но Консерватория была для Николая Григорьевича не только учебным заведением — она была его детищем, а Чайковский входил в состав его школы. Поэтому он был потрясён, когда Пётр Ильич оставил его квартиру и поселился самостоятельно.
— Все меня покидают, — жалобно сказал Рубинштейн инспектору Консерватории Альбрехту, — того и гляди, он и вовсе от нас уйдёт…
— Увы, маэстро, пути творчества непостижимы! — отвечал Альбрехт по-немецки.
Чайковский, однако, Консерваторию не покинул. В следующем учебном году он удивлённо сказал Кашкину:
— Кажется, у меня появился настоящий ученик!
— Видишь, я тебе предсказывал, — ответил Кашкин. — Кто же это?
— Серёжа Танеев.
— А! — удовлетворённо
Серёжа Танеев теперь был уже юношей. Это был толстый увалень в очках, со странным, отрывистым голосом и тяжёлой походкой. В отличие от Петра Ильича, который почти всегда был нахмурен, Серёжа поминутно улыбался застенчивой и добродушной улыбкой. Он был необыкновенно одарён и сложнейшие приёмы тройного контрапункта схватывал на лету. По классу фортепиано он был учеником Рубинштейна, и Николай Григорьевич уже считал его «своим», то есть «консерваторским».
Серёжа окончил Консерваторию в мае 1875 года, а осенью того же года он, впервые в Москве, играл си бемоль-минорный фортепианный концерт Чайковского.
Пётр Ильич только что вернулся из Петербурга, где этот концерт был исполнен под управлением Направника, — исполнен напыщенно и плохо.
Пётр Ильич верил в судьбу и думал, что у Первого фортепианного концерта судьба тёмная. Рубинштейну при первом знакомстве концерт не понравился. Ближайший друг Чайковского Ларош нашёл концерт второстепенным. Неудачи шли за неудачами. Один Серёжа Танеев влюбился в это произведение с самого начала. Но Серёже было девятнадцать лет.
И вот сейчас Серёжа грел руки за кулисами и, по обыкновению, улыбался. С эстрады доносились хаотические звуки настраивающегося оркестра. Николай Григорьевич быстро листал партитуру и ставил на ней значки карандашом.
— Ступай в зал, — сердито сказал он Чайковскому. — Садись рядом с Кашкиным и слушай самого себя.
Николай Григорьевич своё отношение к концерту решительно изменил. Теперь он считал, что это сочинение выдающееся.
И действительно, он сразу же «поднял» оркестр так, что Кашкин одобрительно закивал головой. Серёжа вступил увесистыми аккордами, и Первый фортепианный концерт Чайковского зазвучал широко, напевно и празднично. В зале воцарилась напряжённая тишина. Автор сидел, опустив голову и подперев лоб рукой.
«Как они могли, — думал он, — как они могли не понять? А я так был уверен в этом концерте!..»
Вероятно, то же самое думал и Кашкин. Оба они во время исполнения второй, самой трудной части беспокойно замерли, и оба же облегчённо вздохнули, когда из-под пальцев Танеева полилась то бурная, то задушевная плясовая тема третьей части.
— Источник не иссякает, — прошептал Кашкин.
Пётр Ильич так и не понял, к кому относятся эти загадочные слова — к автору, солисту или дирижёру. Он теребил пенсне и испытывал жесточайшее желание выбежать в фойе и расплакаться. Он почти не слышал финала и очнулся только от аплодисментов, которые были похожи на грохот неожиданно упавшей стены. Тут он не выдержал, устремился за кулисы и заключил в свои объятия красного, измученного Серёжу.
— Хорошо? — робко спросил Танеев.
— Великолепно! Вы всё поняли! Всё до конца!
— А оркестра это не касается? — спросил Рубинштейн.
Вместо ответа Пётр Ильич крепко пожал его руку. Николай Григорьевич воспользовался этим и вытащил его за руку на эстраду, где автор едва не оглох от хлопков и криков.
— Видишь? — говорил ему Кашкин. — Ты говорил, что Москва не музыкальна, а Москва тебя любит!
— Не Москва, а Россия, — величественно прибавил Рубинштейн. — Господа, сегодня все мы одержали победу, и я поздравляю автора и исполнителей. В этой музыке нет ничего, кроме правды. Может быть, есть другие мнения? Что?