Музыка моего сердца
Шрифт:
Громов узнал его. Это был Степан Стурницкий из Медико-хирургической академии.
— Беги! — крикнул Стурницкий. — Я выведу барышню!
С тех пор Громов не встречал ни своего спасителя, ни Кати. Вечером к нему явились жандармы, и дальше он видел только тюрьмы, форменные шинели и шнуры, вицмундиры судейских, вагоны с решётками на окнах и телеги с конвойными солдатами, которые доставляли арестантов за Волгу.
— Ну и что плохого в буране? — шумел Степан, доставая сало из мешка. — Ночь, да степь, да булатный нож… Впрочем, у нас не нож, а
— Где ты взял?
— Её дядя подарил нам перед отъездом. Отлично бьёт!
— Ты всё-таки полегче, — сказал учитель и подбросил охапку соломы в печь.
— Э, милый, волков бояться — в лес не ходить! Так мы с Катюшей от самого Петербурга и едем. Да ты не знаешь? Мы поженились!
— Поздравляю, — сдержанно отозвался учитель.
— Тебе спасибо, Григорий! Ведь мы с ней познакомились на площади благодаря тебе! Ты наш сват!
Учитель посмотрел на свежее, сияющее лицо Кати и впервые за много месяцев улыбнулся.
С появлением этой пары в комнату учителя словно ворвалась жизнь. Катя постелила на столе газету, достала из шкафчика тарелки, подбросила в печь солому и примостила туда медный чайник. Степан вытащил из мешка тщательно закупоренную бутылку.
— Нет, нет, я не пью, — сказал учитель.
— Эх ты, монах! — прогремел Степан. — За здоровье новобрачных неужели не выпьешь? За успех нашего дела!
Учитель взял в руки стопку, половину отлил и поднёс было к губам. Но тут в сенях завыло.
— Опять буран кого-то занёс, — смущённо проговорил учитель и вышел в сени.
В полутьме стояли не то один, не то два человека. Тёмная масса сливалась с тенью настолько, что трудно было разобрать, сколько в ней голов, рук и ног. И заговорила эта масса так равнодушно, гнусаво и неопределённо, что можно было предположить в этом голосе и целый хор.
— Можно посидеть? Ай?
— Можно, — ответил учитель. — А вы кто такие?
Тут он разобрал, что перед ним стоят двое. Но на них не было ни тулупов, ни полушубков. Они были завёрнуты в дерюги, из-под которых торчали холщовые штаны и бесформенные опорки.
— Мы, — сказал один из двух, — мы… из Златоуста в Самару идём.
— Пешком?
— Ай, да! Пешком…
— Денег на дорогу нет?
Молчание. Потом тот же голос произнёс:
— Мы после тюрьмы. У нас казённая бумага есть.
Второй голос, похожий на первый, добавил:
— Бумага. После тюрьмы.
Учитель жил на краю степи, как на берегу моря. Он не искал общества, но почтовый тракт выносил на его берег множество плавающих и путешествующих. Их выбрасывала степь из воющего бурана, и они теплели на часок-другой, видя, что их не гонят обратно в буран, и удивляясь тому, что земская школа стоит так близко к тракту.
Учитель Громов не был ни слишком добр, ни слишком гостеприимен. Это был коренастый, неуклюжий, угрюмый человек с крупными руками и ногами и косолапой походкой. Он тайно ненавидел водку, конину, воблу
Заметив освещённое окно в снежной степи, проезжие стучали в дверь, как судно даёт сигнал, заметив свет маяка. И, входя в школу, они вспоминали забытые законы человеческой солидарности.
— Входите, — сказал учитель и открыл дверь классной комнаты.
Лица у людей были серые, безжизненные, похожие на маски. Выражение у них было одинаковое. Вернее, не было никакого выражения, кроме подозрительности.
— Тут кто живёт? — спросила одна из масок.
— Никто. Это школа.
— А люди есть?
— Нет. Это школа. Я учитель.
— Ай?
— Школа! Я учитель!
Обе маски, казалось, нюхали воздух. Наконец они переглянулись и обе одновременно произвели какой-то звук, похожий на кашель. Потом одна из них порылась в грязной тряпочке, вытащила оттуда грязный листок и протянула учителю:
— Бумага.
— Не надо, — сказал учитель, — располагайтесь. Небось холодно?
Маски не ответили. Из той же тряпочки они вынули бутылку водки и замёрзшую селёдку. Сначала они по очереди приложились к горлышку бутылки, потом долго сидели, глядя прямо перед собой.
Одна из масок посмотрела на учителя и ткнула пальцем в бутылку.
— Не надо, — сказал учитель, — я непьющий.
— Ай? Не пьёшь? А людей нет?
— Нет, нет… Это школа. Не беспокойтесь.
Учитель вздохнул, закрыл дверь и вернулся к Степану и Кате. Степан, сидя на лавке, чистил свой смит-вессон.
— Кого это ты к себе пустил? — спросил он.
— Двое пешком идут из Златоуста в Самару, после тюрьмы. Оба очень пугливые.
— Пугливые? — переспросил Степан. — Да они просто беглые.
— У них казённая бумага.
— Какая там бумага! Оголодавшие мужики, попали в тюрьму за мелкую кражу да сбежали. Видели мы таких. Это, брат, Русь нищая, обиженная, запуганная… Помнишь? «Горе, горе Руси, плачь, русский люд, голодный люд…»
— Юродивый? — улыбаясь, сказал учитель.
— Да, великая опера «Борис», великая! Помнишь, как мы пели на Литейном проспекте? Городовые забегали, как мыши! А ну-ка, садись за свой инструмент! Катя, подтягивай!
И в заволжской степи среди снежной бури грянул необыкновенный хор, сопровождаемый густыми раскатами фисгармонии:
— «Гайда! Расходилась, разгулялась удаль молодецкая… Ой ты, сила-силушка, ой ты, сила бедовая, ты, сила грозная…»
— Ты смотри, как сочинено! — кричал Степан. — После дворца, после чинных бояр в охабнях, с перстнями на белых пальцах — пошла гулять Русь поддонная, взбаламученная…
— Да ведь это разбойничья песня!
— И то хорошо! Так пели на Волге во времена тёзки моего Степана Разина. Ну, чарочку за здравие Мусоргского!