Музыка на иностранном
Шрифт:
Тогда, в уборной, я сделал свои дела, не мучаясь детскими воспоминаниями об отце. Но что-то заставило меня вспомнить об одной давней случайной встрече — и тут я увидел их, Дункана и Джиованну, которые встретились в поезде так же случайно. Откуда взялись эти люди? Куда они направлялись? (А вообще кто-нибудь знает, откуда он взялся и куда идет?)
Вот еще одна ассоциация, еще одно мучительное воспоминание. После той ночи всякий раз, когда мы с женой занимались любовью, само это действо неизменно подталкивало меня на размышления об этих таинственных людях, о Дункане и Джиованне. Они жили во мне; я пытался избавиться от их присутствия, но они очень успешно сопротивлялись всем моим усилиям. «О чем ты думаешь?» — спрашивала жена, и мне приходилось врать, измышлять подходящий ответ — не мог же я ей признаться, что думаю, о Джиованне и пытаюсь понять, к какому типу женщин она относится: к волчьему или кошачьему.
Днем, когда приходится
Меня, кстати сказать, вовсе не радовали эти мысли о каких-то чужих жизнях, возникающие то и дело у меня в голове, и особенно — после занятий любовью с женой, когда они не давали мне честно ответить на ее уже ставший обычным посткоитальный вопрос. Потому что когда она спрашивала у меня со вздохом: «О чем ты думаешь?», — я думал о том, как лучше начать свою книгу о предначертанном, и о странных переплетениях судеб, и об искажениях истории; о двух людях, которые встретились в поезде, и о той череде совпадений (разумеется, совершенно случайных, как и во всякой выдуманной истории), что свела их в одном купе. Допустим, я честно скажу жене, какие именно мысли меня занимают; тогда она спросит, кто такая эта Джиованна и с какой стати я собираюсь писать о ней, а не о собственной жене, а потом втянет меня в обсуждение моего прошлого и потребует всяких подробностей, о которых я никогда никому не рассказывал — даже жене я рассказывал о себе очень мало, только тщательно отобранные эпизоды.
Я уверен, что этот роман — во всяком случае, первая, эмбриональная его версия — родился именно тогда, в туалете. За те годы, пока я вынашивал эту историю в себе, она тысячу раз изменилась. Начни я писать год назад, это была бы другая история: Дункан сумел бы докопаться до правды о той ужасной аварии, и Чарльзу Кингу пришлось бы признаться во всем. А если отложить работу над книгой еще на год, то история снова изменится, и, может быть, Дункан с Джиованной все-таки будут вместе — как говорится, сольются в объятиях, — хотя на сегодняшний день я твердо намерен не дать им сойтись. Если я запишу все, что эти несчастные пережили за десять лет у меня в воображении, этого хватит на дюжину книг. Но теперь пришло время выбрать одну из историй и закрепить ее на бумаге. Эта необходимость выбора вгоняет меня в тоску, потому что мне жалко отказываться от других альтернативных сценариев. Это похоже на окончательное прощание с миром прекрасных женщин, когда ты наконец выбираешь одну, с которой тебе предстоит прожить весь остаток жизни. Ты мог бы выбрать другую, она в чем-то была бы лучше, а в чем-то — хуже, но ты уже никогда этого не узнаешь; одно несомненно — с ней все было бы по-другому.
Разумеется, данное наблюдение приложимо ко всем областям нашей жизни: когда выбираешь что-то одно, это значит, что ты отказываешься от всего остального — ты мог бы пойти совершенно иным путем, но ты выбрал именно этот, использовал именно эту возможность и упустил все другие. Выбор — всегда потеря. И это очень печально. Печально, что жизнь непременно должна состоять из потерь и отказов. Как огромное пышное дерево бессчетных возможностей, с которого постепенно, одну за другой, обрубают все ветви, и вот остается лишь голый ствол, и на нем — одинокая ветвь, а на конце этой ветви — еще одна тонкая веточка, окончательный итог человеческой жизни.
Из-за этих мечтаний о воображаемом мире я себя чувствовал самым презренным и вероломным из всех неверных мужей. Поясняю. Когда жена задавала мне свой извечный вопрос «О чем ты думаешь?», мне очень хотелось ответить ей правду: что я пытаюсь придумать, как начать книгу, которую я когда-нибудь напишу, роман о мужчине и женщине, где все началось со случайной встречи в поезде. Допустим, я говорю жене правду, и она улыбается и уточняет — та женщина в поезде, это я? — и тогда мне приходится отвечать: нет, это другая женщина, вымышленная героиня, ее зовут Джиованна. И что потом? Жена надувает губки и затевает скандал, потому что, лежа в постели с ней, я, такая свинья бесчувственная, думаю о другой женщине. Она злится, и обижается, и ревнует, и наша семейная жизнь становится сущим адом, и в конце концов я сдаюсь и обещаю ей выбросить из головы эту придуманную мною женщину, лицо и голос которой по-прежнему не дают мне покоя. В общем, я понимал, что нельзя признаваться жене в этих
И тогда разразилась бы та самая сцена, которую я представлял себе столько раз, перебирая в уме все возможные варианты — что будет, если я расскажу жене о своих фантазиях. Эта сцена жила в моих мыслях примерно так же, как и идея романа, с которой она была связана напрямую. Если бы я сумел рассказать ей все и сделать так, чтобы она меня поняла, тогда я смог бы отбросить все хитрости и недомолвки и приступил бы к работе над ускользающей первой главой. Но за десять лет я так и не решился поговорить с женой начистоту.
И только сейчас — когда я остался один в целом мире — я ясно вижу то самое правильное начало для задуманной мною книги; начало, которое не давалось мне без малого десять лет, а теперь выступило из теней печального одиночества и подарило мне первую улыбку новорожденного младенца.
Мужчина лежит в постели со своей женой; они только что занимались любовью, и это было восхитительно, а сейчас она спрашивает, о чем он думает. Он отвечает, и она не хмурится и не выказывает раздражения. Он говорит, что однажды напишет роман, и они прочитают его вдвоем — когда-нибудь потом, когда они оба состарятся и их перестанут заботить все неурядицы жизни. Это будет роман о двух людях, которые встретились в поезде. Она попросит его рассказать ей побольше об этом романе, и он опишет ей первую сцену: книга начнется с аварии — машина проламывает ограждение скоростного шоссе и падает вниз по склону. А потом она скажет, что ей интересно, что было дальше.
1
Со стороны это смотрелось так, как будто кто-то спихнул в глубокий овраг старый пустой автомобиль, чтобы избавиться наконец от бесполезной рухляди; ни скорость, с которой машина вошла в поворот, ни попытки водителя как-то спастись — если у него вообще было время сделать хоть что-то — не изменили первого впечатления, что это всего лишь старый негодный рыдван, который с грохотом катится вниз по склону, в темноте, сквозь низкий кустарник. И по всему склону рассыпалось содержимое чемодана — носки, нижнее белье, брюки — и еще — бумаги, выпавшие из портфеля или, возможно, из папки. Потом эти бумаги подвергнут самому тщательному осмотру. Они соберут все — до последнего листочка, который сумеют найти, — для последующего изучения. Потом они возьмут по пачке подготовленных заранее листов с машинописным текстом и раскидают их по холму, забирая по несколько штук за раз, а уж ночной ветерок разложит эти листы среди выпавшей из чемодана одежды, металлических обломков и прочего хлама самым естественным образом. А потом все поднимутся обратно к дороге — кстати, а сколько их было? Трудно сказать; двоих-троих будет вполне достаточно. Кто-то из них наверняка вспомнит, что прежде чем ехать, надо сперва убедиться, что водитель не выжил в аварии. Или не выживет. Может быть, им придется еще оказать ему эту услугу — последнюю. Теперь на обочину — вокруг тихо. На повороте с шоссе заметен черный гравий; дорожный знак уже выправили — ряд уголков-стрелок, белых на черном, указывал влево; теперь металлический щит развернут и привинчен на место — стрелки указывают вправо. А на самом шоссе черная полоса резины смыта техническим растворителем — и под ней обнаружились белые буквы, сложенные в слова: СНИЗИТЬ СКОРОСТЬ!
Если бы вы видели эту аварию собственными глазами, скорее всего вы были бы разочарованы — все было так буднично, даже банально. Белый «моррис коммонвелс» на полной скорости врезается в ограждение. Совсем не эффектно — не как в кино. Не как в замедленной съемке, но все равно тяжеловесно и неуклюже. Не самая лучшая смерть. И этот багаж, и бумаги, выпавшие из салона, когда одна из дверей распахнулась и тут же оказалась внизу и была смята тяжестью корпуса; автомобиль перевернулся еще раз, искореженная дверца — словно открытая рана; и чемодан раскрывается от удара. И портфель раскрывается тоже. Одежда разбросана по склону. Носки, нижнее белье, брюки. Машинописные листы. Портфель раскрывается от удара. А может быть, не портфель, а папка.