Музыка на иностранном
Шрифт:
Он откинул занавеску в цветочек, за которой скрывалась кровать; присел на краешек, и кровать скрипнула, как старая детская коляска. Она вошла в комнату и села рядом. Ни он, ни она не знали, что сказать, и машинально начали целоваться. А потом как-то так получилось, что они стащили друг с друга одежду и легли на кровать. Она втащила его на себя. Но теперь она стала для него чужой.
Два реактива для одного опыта. Два бездушных химических реагента сливаются — трахаются, — потом отстаиваются и делятся на слои, которые не смешиваются между собой. Две колбы на полке; на одной написано «любовь», на другой «предательство»; и эти колбы сейчас опрокинулись над их обнаженными телами; кровать тихонько поскрипывала. Другие колбы: «страх» и «желание» — их тоже, не
Их тела бились друг в друга, боролись против незримой силы — единой силы, воплощавшей в себе добро и зло, волю и страсть; толчки и рывки, Дженни зажмурилась и скривилась, словно от боли. Потом она постепенно расслабилась. И вот битва окончена.
Он вышел из нее и лег на спину. Она спросила: тебе хорошо? Он ответил — хорошо. Он говорил тихо, не отрывая глаз от потолка — единственное место в квартирке, которое Дженни не смогла отмыть. Слишком высоко, не достать. Этому страшному, грязному потолку было не место в опрятном и чистеньком кукольном домике первоклашки. Совершенно не место.
Она погладила его по лицу, по груди, по плечу. Что было не так? — спросила она. Все в порядке, ответил он. Он еще не закончил обдумывать предстоящий разговор. Ничего конструктивного в голову не приходило. Похоже, придется спросить ее в лоб.
— Я тут много думал в последнее время, — сказал он. Она спросила: хочешь об этом поговорить? В голосе прозвучали тревожные нотки. Не сейчас, сказал он. Попозже.
Она встала и, обнаженная, подошла к окну — он смотрел на ее спину; плавные изгибы линий от шеи до ягодиц. Она смотрела куда-то вдаль, сквозь крыши, сквозь серые тучи.
— У тебя теперь есть другая? — спросила она. Он сказал — нет, но ему самому показалось, что его голос прозвучал неискренне. Иногда очень трудно произнести фразу так, чтобы тебе поверили, даже если ты говоришь правду.
— Можешь сказать мне правду, Чарльз. Я просто хочу понять, что происходит.
— С чего ты взяла, что у меня есть другая?
— Ты стал таким далеким. О чем ты думал сейчас, когда занимался любовью? — Она повернулась, чтобы видеть его лицо — чужое, незнакомое тело. Коричневатые кружки вокруг сосков — он так мечтал их увидеть, когда познакомился с ней на бульваре и заглянул в низкий вырез ее блузки. Треугольничек темных спутанных волос — и все его сомнения — а нужных слов никак не найти. Она стояла спиной к окну; свет окутывал сиянием ее волосы. Он ничего не хотел от нее. Он не хотел знать, что она сделала и почему. Если она его обманула, она и сейчас не ответит на его вопрос. Вернее, ответит, но будет лгать.
Кинг встал с кровати:
— Мы ведь совсем не знаем друг друга, да, Дженни?
Она по-прежнему стояла спиной к льющемуся из окна свету:
— Думаю, я все равно никогда бы тебя не узнала. В смысле, по-настоящему, Чарльз. Ты бы мне не позволил. Мне тебя жаль.
— Жаль? — изумился он.
— Вокруг тебя столько всего интересного и столько людей, которые тебя любят. А ты причиняешь им столько боли. Видимо, по-другому ты просто не можешь.
— Почему ты это сказала?
— Потому что мне очень больно. А я люблю тебя.
Кинг начал одеваться. Его вдруг почему-то смутила собственная нагота.
— Я не хочу делать тебе больно, Дженни. Просто я не хочу, чтобы мы стали слишком близки, вот и все.
— Но почему? Что в этом плохого, когда люди становятся близкими? — Она подошла к нему, положила руки ему на плечи, пристально посмотрела в глаза. — Что в этом плохого, когда человек позволяет себе что-то чувствовать, Чарльз?
Он отстранился.
— Я могу чувствовать, Дженни. И чувствую. Вот к тебе, например. Просто мне кажется, что у нас ничего не выйдет.
— Но почему? Что вдруг пошло не так?
Он с трудом подбирал
— Все было не так с самого начала. Знаешь, я очень жалею… Мне надо было сначала узнать тебя получше, как друга. Все получилось так быстро. — Она явно не понимала, о чем он говорит. — Дженни, ты мне очень нравишься, правда. Но я совершенно тебя не знаю. Я не знаю, можно ли тебе доверять.
Она опять приобняла его за плечи:
— Конечно, Чарльз, на это нужно время. Я согласна. Наверное, мы и вправду начали как-то не так — но разве нельзя все поправить? Я хочу попытаться. Я сделаю все, что смогу — если только ты снимешь панцирь, под которым все время прячешься. Если ты дашь мне к себе приблизиться.
Он продолжал одеваться, и Дженни тоже взялась за одежду.
— Пожалуйста, Чарльз, не молчи. Что бы там ни было, ты знаешь — если я тебе нужна…
Ему очень хотелось спросить, зачем она рылась в его бумагах. Он вдруг понял, что готов все ей простить. Он обнял ее за плечи, притянул к себе и нежно поцеловал.
— Если у тебя кто-то появится, Чарльз… ты ведь скажешь мне, правда?
Он ответил — конечно, скажу.
Они пообедали и, чтобы немного развеяться, пошли погулять в Кенсингтонский парк. На улице прояснилось, светило солнце. Мимо шли, взявшись за руки, влюбленные парочки; матери с маленькими детишками; пожилые люди в плащах. Дженни могла рыться в его вещах только затем, чтобы лучше его понять. Разве это такое уж преступление? Она любила его, а он — только сейчас он вдруг понял — он тоже ее любил. Когда придет время, он расспросит ее обо всем, и с этим будет покончено. Кинг держался как можно ближе к Дженни. Она рассказывала ему о своем детстве.
Прогулявшись, они опять пошли к ней. У подъезда Дженни вдруг вспомнила, что ей надо кое-что купить. Чарльз предложил сходить в магазин вместе, но она ответила, не беспокойся, и отдала ему ключи. Мол, ты давай заходи, а я быстренько сбегаю и минут через двадцать вернусь.
Чарльз вошел в подъезд, поднялся на нужный этаж и вошел в квартиру. Подошел к пустой кровати, почувствовал, что постель еще пахнет их сексом. Это было приятно.
Еще поднимаясь по лестнице, он решил, что раз ему трудно заговорить о том, что произошло, то можно сделать и по-другому — по справедливости. Раз она рылась в его вещах, он имеет полное право ответить тем же самым. Чарльз открыл ящик комода. Ее белье — такое знакомое. Он пошарил внутри — мягкая ткань скользнула по руке. В уголке — упаковка гигиенических прокладок. Он вытащил что-то из ее белья; провел тканью по щеке — запах недавно стиранных вещей. Выдвинул следующий ящик. Бумаги и письма. Если она не постеснялась шарить в его бумагах, то почему же он должен стесняться? Фотографии и письма; много писем одним и тем же почерком — по обратному адресу на конверте он понял, что их писал человек, с которым она была помолвлена. Безбрежные просторы ее прошлого, о котором он ничего не знал — чужая и незнакомая территория. Вот на этом-то и сыграл Роберт: как бы ни были люди близки, всегда есть что-то, чего они друг о друге не знают; всегда останется что-то такое, что приходится принимать на веру. Большой коричневый конверт; не заклеен. Ну-ка, посмотрим. Кинг достал, что лежало в конверте. Его собственная фотография — откуда она у Дженни? Копия его статьи. И копия «Паводка».
Он застыл, словно громом пораженный. Присел на край кровати, не отрывая взгляда от бумаг. Вытряхнул то, что еще оставалось в конверте. Его статья, напечатанная под копирку — без формул, так, как ее напечатала Дженни. Копия «Паводка» — точно такая же, как и те две, что лежали в его собственном комоде. Вот и третий экземпляр.
Никогда в жизни Кингу не было так тяжело. Каждому хочется быть всегда правым, но это был такой случай, когда своя правота тебя вовсе не радует. Она рылась в его комоде — это он мог бы понять и простить. Она взяла его фотографию — это тоже простительно и понятно. Но зачем, зачем она взяла эти бумаги, из-за которых инспектор Мэйс начал копать под Роберта и под него самого?! К горлу подкатила волна горькой ярости. На глаза навернулись жгучие слезы.