Музыка ножей
Шрифт:
— Пойду посмотрю.
— Осторожней там. Не нарывайся.
Коган отхлебнул чаю, надел маску и вошел в операционную. В комнате было пять человек: хирург Энн Беклер, врач-стажер, анестезиолог, медсестра и пациентка, женщина необъятных размеров. Тело пациентки было распростерто на операционном столе, в животе справа зияла большущая дыра — Беклер сделала пятнадцатисантиметровый разрез.
— Ты че, края удержать не можешь? — орала на своего стажера Беклер.
Стажер пытался удержать края разреза, чтобы Беклер могла ощупать внутренности и при этом видеть, что именно она щупает.
Когда Коган был студентом, такого приспособления еще не придумали. Края приходилось удерживать «вручную», то есть самому тянуть «крючки» в разные стороны. Сейчас это было бы очень некстати, поскольку размеры пациентки предполагали недюжинную силу того, кто тянет хотя бы пару минут без передышки. А стажер Эван Розенбаум по прозвищу «Будудоктором», надо сказать, недюжинной силой не обладал. Двадцатидевятилетний худенький парень с Лонг-Айленда ростом 165 сантиметров был известен тем, что родители на день рождения подарили ему машину с надписью на номере «будудоктором». Розенбаум все свободное время посвящал игре в гольф, стараясь, по всей видимости, тем самым восполнить недостаток хирургического мастерства. Эван искалечил уже человек двадцать, зато на поле для гольфа ему не было равных. Многих коллег-хирургов спортивные достижения Розенбаума впечатляли куда больше, чем его успехи в операционной.
— Все, готово, — ответил начальнице Эван-Будудоктором.
Ему наконец удалось установить ретрактор в правильное положение. Раздвинуть края раны он собирался вручную. Коган прикинул вес пациентки. По самым приближенным расчетам выходило никак не меньше 150 килограмм. Каждая складка жира была толщиной сантиметров тридцать. С тем же успехом бедный Розенбаум мог бы попытаться разделить воды Красного моря и заставить его расступиться. Море, правда, в этом случае было скорее белым, чем красным.
— Чего тебе надо, Коган? — Беклер даже не оглянулась на Теда.
— Спасибо, Энн, мне ничего не нужно. У меня и так все отлично. А ты как поживаешь?
— Слышь, галерка, вали отсюда. Тут и без тебя трындец полный.
Энн Беклер всегда пребывала в состоянии «трындец полный». Коган полагал, что это для нее — единственный способ комфортного существования. Ей просто необходимо было затерроризировать окружающих до такой степени, чтобы их трындец стал еще полнее, чем ее собственный. С подчиненными, то есть медсестрами и стажерами-подхалимами вроде Розенбаума, это получалось легко. На хирургов же ее тактика действовала значительно хуже, поэтому приходилось использовать более продвинутые методы, причем женское обаяние стояло в этом списке на последнем месте.
«Интересно, — часто думал Коган, — стал бы я мириться с ее поведением, будь она посимпатичнее?» Высокая, стройная, с большими зелеными глазами и нежной кожей — нет, уродиной ее назвать было нельзя. Но в нерабочее время одевалась Беклер подчеркнуто асексуально, напяливая на себя какое-то почти мужское барахло. Чем дольше
Разумеется, он с этой оценкой согласиться был не готов.
— А что происходит? — спросил Коган.
— Твою мать! — Беклер его вопрос просто проигнорировала. — Да посвети же ты сюда! Ты точно уверен, что ей его не удаляли?
— Доктор, я сам проверял, — ответил анестезиолог. — В карте об этом ни слова.
— Так проверь еще раз! Тут же кругом швы! Хрень какая-то.
Коган взял у анестезиолога карту. Понятно, чего Беклер так бесится. У пациентки на пузе уже четыре шрама от предыдущих операций. Два после кесарева, один после удаления аппендикса. Происхождение последнего было туманным.
— И что не так, Энн?
— Дай карту, я сама посмотрю.
Коган протянул ей бумаги:
— Здесь ни слова об удалении желчного пузыря.
— Бля.
— Она что, пузырь найти не может? — шепнул Коган медсестре.
— Ага.
— Энн, взяла бы ты лапароскоп.
— Если бы Розенбаум не был таким задохликом, никакая камера бы не понадобилась.
— И что теперь? Розенбаум задохлик, а я тебе помогать не собираюсь. Бери лапароскоп.
Беклер злобно глянула на него, потом на остальных, тех, что ждали ее решения. Другого выхода не было, и она это уже поняла.
С виду лапароскоп похож на железную трубочку. С его помощью можно свести операционное вмешательство к минимуму. В брюшной полости проделываются четыре дырочки. В одну просовывают камеру лапароскопа, в остальные три — хирургические инструменты. Хирург проводит операцию, глядя на экран телевизора, и, чисто теоретически, больного можно выписывать через два дня после операции, а не через пять, как обычно.
— Левее, — скомандовала Беклер.
Все посмотрели на экран. Розенбаум водил камерой в области под печенью, там, где полагалось быть желчному пузырю. Он трижды прошелся взад-вперед. Коган не видел пузыря. Но если карта говорит, что должен быть пузырь, значит, он на месте. Наконец Коган его увидел и ткнул пальцем в экран:
— Вот он.
— Где? — спросила Беклер.
— На стенке печени.
Розенбаум подвел камеру поближе к тому месту, на которое указывал Коган, приподнял лапароскопом печень и немного сдвинул ее в сторону. И действительно, пузырь обнаружился. К стенке печени прилепилась коричневая масса жутковатого вида.
— Вот это да! Офигеть! Он прям приклеился! — сказал Розенбаум.
— Дрянь какая, — прошипела Беклер.
Улыбки Когана под маской никто не заметил, но глаза его светились от удовольствия.
— Ну вот и ладушки, а мне пора на боковую. Благодарю за прекрасно проведенный вечер. Энн, ты, как всегда, обворожительна. Всем доброй ночи.
— Доброй ночи, Тед, — отозвалась медсестра.
— Доброй ночи, Энн.
Беклер не ответила, лишь велела: