Музыка сфер
Шрифт:
Но вскоре молчание ее спутника породило в ней неясную тревогу. Они теперь ехали через Хай-Холборн, и, едва проехали Лэвер-лейн, она обернулась к нему и сказала:
— Где мастер Эбси? Нам еще долго ехать?
— Скоро узнаешь, — ответил он.
Роза замерла. Его голос! Она внезапно вспомнила, что уже слышала этот голос. Холод разлился по ее жилам, будто ее кровь оледенела.
— Куда вы меня везете? — упрямо повторила она, хотя и чувствовала, что дрожит. — Если не ответите, я сейчас же остановлю карету и выйду. Прямо сейчас. Клянусь,
— Я ничего тебе не говорю, Роза, — негромко сказал он, — потому что, видишь ли, ты и так уже знаешь слишком много.
Теперь она его узнала, о да! Его лица она тогда не видела, но голос узнала, как он говорил в ту ночь, когда старался задушить ее, и забрал у нее монеты. Она рванулась к дверце, но не смогла ее открыть, и еще дергала ручку, когда он наклонился к ней и набросил что-то на ее шею. Она попыталась позвать на помощь сквозь закрытое окошко, но крик замер у нее в горле, когда его руки жестоко затянули удавку.
Карета катила вперед к еще более темным пустынным улицам. Руки Розы скребли воздух, а ноги барабанили по полу, будто в судорогах какой-то темной страсти. Ее глаза выпучились из орбит, язык заполонил рот, и желтая струя мочи запачкала нарядную нижнюю юбку и чулочки, которые она надела для Джонатана Эбси. Она услышала, как светловолосый мужчина шепчет почти с торжеством: «Мертвое тело за раны не мстит», и умерла очень медленно, думая в агонии о зеленых лугах.
LVII
Откройтесь, звезды слабые, и ты,
Прекрасная луна, мольбе внемли,
Склони свой бледный лик сквозь туч янтарь,
И Хаос изгони, что правит здесь
В двойной ночи из мрака и теней.
Было самое начало восьмого, и Джонатан все еще оставался в караульне на Грейт-Мальборо-стрит, куда Лакит потащил его в такой спешке. Хотя торопиться было некуда, потому что Ральф был мертв, повешенный собственноручно на собственной скрученной одежде, привязанной к решетке высокого оконца грязной камеры, в которой его запер констебль.
Лакита эта смерть ошеломила. Он недоуменно запустил руку в свои непокорные вихры, повторяя снова и снова:
— Но я думал, сэр, тут ему будет надежнее всего. Он пошел со мной послушнее ягненка. Он хотел сам во всем признаться, Богом клянусь. Сказал мне, что убил их всех.
Джонатан был зол и обескуражен. Кончив ругать констебля за то, что тот оставил Ральфа без надзора, он послал за гробовщиком, чтобы тот забрал труп, чье рассеченное посинелое лицо с выпученными глазами выглядело в смерти нестерпимо гротескным. Однако гробовщик не торопился, и Джонатан в нетерпении мерил шагами пол караульни.
Внезапно он обернулся к констеблю, который, несомненно, был сыт по горло его расспросами, но не осмеливался возразить ему.
— Как по-твоему, он понимал, что говорит, когда признавался? По-твоему, он был в здравом уме?
Констебль
— Ну, он, сэр, не то чтобы был так уж спокоен. Оно и понятно, признаваясь в куче убийств, ведь верно? Но вроде был вполне уверен. Как и те двое, что пришли выслушать его признание.
Констебль еще раньше сообщил Джонатану, что почти сразу же после того, как Лакит привел Ральфа, допросить его пришли двое вроде бы клерков с распоряжением старшего магистрата. И Джонатан тогда спросил:
«Ты за ними послал?»
«Нет, сэр. Они сами пришли. Наверное, кто-то им сказал, что он тут».
Кто сказал им? Кто сказал старшему магистрату? Ведь тогда же, конечно, никто еще не знал, что Ральф в караульной, кроме него и Лакита? Джонатан уже догадался, что за ним следят. Может быть, и за Лакитом тоже?
Он сказал резко:
— Так что признание записано?
— Да-да. И теперь они порадуются, раз парень наложил на себя руки. — Констебль кивнул на Ральфа. — Ну, он хотя бы избавил палача от лишней работы.
Джонатан вновь посмотрел на крупное тело Ральфа, в смерти ставшее неуклюжим еще больше. На его лицо, исковерканное шрамом, на жутко торчащий язык и выпученные мертвые глаза; и на самое безобразное из всего — его жестоко искалеченные руки. Джонатан даже вообразить не мог, как, испытывая подобную боль, человеку удалось скрутить одежду в подобие веревки и накинуть петлю себе на шею с помощью пальцев, только что искалеченных пыткой.
Бедняга Ральф! Он верно послужил Монпелье и их друзьям даже своей смертью, признавшись в преступлениях, которых не совершал, а затем предотвратив возможность еще каких-либо вопросов.
Джонатан продолжал расхаживать по караульне, размышляя о последних часах Ральфа и дожидаясь только гробовщика, чтобы отправиться узнать, не отыскали ли Карлайна. Колокола церкви Святого Георгия звонили поблизости, будто звонили по Ральфу. Вновь он столкнулся с поражением, потому что Ральф сознался, и нет никого, кто мог бы опровергнуть его признание.
КРОМЕ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА…
Ахнув, Джонатан вытащил свои часы: они показывали половину восьмого. Он бросился к двери и распахнул ее: констебль и Лакит недоуменно уставились ему вслед. Он припустил бегом по Мальборо-стрит и Сохо-сквер к Саттон-стрит и трущобам Сент-Джайлза. Это было добрых полмили, и он совсем запыхался, когда постучал в дверь ветхого дома. Дверь открыла квартирная хозяйка с суровым лицом. Скрестив руки на груди, она оглядела его с головы до ног.
— Я за Розой, — еле выдохнул он. — Я сказал ей, что зайду раньше, в восемь, только я задержался…
— Но Роза уехала. За ней заехал мужчина в карете.
— Господи, нет! — Сердце у него билось так часто, что каждый вздох давался ему с трудом. — Когда? Когда этот мужчина заехал за ней?
— Около семи, — ответила она, пожимая плечами.
— Как он выглядел?
— Вы что, с караульной или как, мистер? Нам тут шума не надо.