Музыкальный Дом

MandoDiao

— Что бы ни произошло дальше, что бы ты ни решил с нами, ты не один, Уилл. Мы с тобой пройдем через это вместе.

Вместе они и устроили эту бойню. Их жертвы валяются на полу, жертвенный нож передан, и ягненок уже едет к своему алтарю, они оба примут эту жертву. Они даровали милосердие и оба возрадовались рождению будущей жизни. Они примут на себя смерть неугодного, а следом всех, кто пойдет против них. Каждый из них теперь больше, чем человек: цикл замкнулся, и так и должно было случиться, ведь для знака вечности нужны две петли.

Бога никто никогда не видел. Бог пребывает

в нас, и любовь Его совершенна. Что мы пребываем в Нем и Он в нас, узнаём из того, что Он дал нам от Духа Своего. И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем. И едины мы.

Словно в трансе, Уилл отстегнул по очереди все ремни, удерживающие Ганнибала, чувствуя, как под пальцами будто проскальзывали заряды статического электричества. Ганнибал был босиком, узкие лодыжки с выпирающими косточками из-под грубых штанов комбинезона смотрелись беззащитно. Он сделал шаг с подножки со всем достоинством, и Уилл не отступил, чтобы дать ему места. Они оказались лицом к лицу, без каких-либо преград. Впервые наравне.

Уилл протянул руку к его лицу, чтобы снять намордник, и Ганнибал наклонился ближе, чтобы ему было удобнее, когда позади щелкнул взводимый курок. Они оба не обращали внимания на свое будущее: какой смысл, если все тонуло во тьме?

Один из охранников сначала услышал, а затем и увидел высунувшегося из коридора Корделла с месивом вместо лица. Замерев в шоке от открывшейся кровавой вакханалии в гостиной, бандит Мейсона не стал ждать ни секунды. У Уилла было только два варианта, и он остался на месте, закрывая Ганнибала собой как живым щитом.

От пули в спину его всего дернуло, и он упал на теплую грудь перед собой, хватаясь за чужие плечи. Не чувствуя боли, Уилл стал тонуть — океан был солон от крови убитых и его собственной. Он прислонился к Ганнибалу всем телом: коснулся лбом его шеи, ощутил тепло кожи, настоящей, нежной, очень гладкой, и, будто только и ожидая его первого шага, Ганнибал обнял его и прижался щекой к макушке.

Последняя волна океана схлынула, исчезнув в белой пене, чтобы навсегда упокоить их за собой.

Он помнил движение и хаос. Тишину и легкие колебания. Тяжесть в руках и в теле. Листва шептала над головой успокаивающие колыбельные, и в его воспоминаниях, а может, и чужих, он насмерть забивал людей молотком на пути к свободе. Под черным ночным небом. С любовью всей своей жизни на руках. Эти воспоминания были самыми яркими, когда как тишина едва запомнилась.

Уилл просыпался или не засыпал вовсе, дрейфуя между сном и явью, между жизнью и смертью, между собой и не собой, хотя ощущения при этом никак не менялись.

Только когда первая капель музыки снова зазвучала, он открыл глаза и оказался в комнате с далекими островками света. Ах нет, это были светильники на стенах, подкрученные так, чтобы освещать стены, а не окружение. Кто-то зашел, ему показалось — он сам, в костюме, благоухая почему-то амброй, можжевельником и чуть пряным, островатым розовым перцем, и протер его губы влажной салфеткой.

— Я знаю, что ты меня слышишь.

— Слышу, — покорно проговорил Уилл, чувствуя, как чужие пальцы и влажная ткань задевают

его губы. Он прошелся языком, увлажняя их.

Капель разрослась, зовя его хрупким голосом, нежным и любимым. Она мешала ему снова забыться и окрашивала тьму, в которой он восстанавливался, острым звонким эхом, пробуждающим его словно землю от зимней спячки. Его глаза осторожно раскрыли пальцами и посветили фонариком.

— Ты не против?

— Поужинать? — из ниоткуда пришло осознание, как будто у него спросили полным предложением.

Человек напротив него улыбнулся, ожидая его ответа.

— С радостью. Такое ощущение, что не ел целую вечность.

Улыбка расчертила лицо напротив в длинные морщины от глаз до подбородка и показала кончики острых зубов.

— Вот и славно. Давай прокатимся.

Его обошли, и стул, на котором он сидел, вдруг покатился по мягкому ковру из комнаты в коридор, длинный и темный, угадывались картины и блеск их золотых рам. На стеллажах поблескивала белая кость черепов и фигурок животных. Все окна были занавешены, и было непонятно, какое сейчас время суток или где он находится. В какой части света.

— Я не могу ходить? — спросил он, обернувшись на своего провожатого.

— Можешь. Не далее как вчера я поймал тебя в гараже в одном нижнем белье. Я не против, но, боюсь, ты можешь простудиться, если не будешь одеваться как следует.

— Но сейчас не могу, — Уилл провел рукой по колену, и ощущение пальцев было далеким, как будто его ноги решили поспать еще отдельно от него.

— Раны были серьезными, даже тебе потребуется время, чтобы полностью оправиться.

— А ты?

— Я в полном порядке. Ты взял на себя весь урон.

Его привезли в странное помещение, где все поверхности были украшены самодельными гнездами из тонких веточек, птичьими черепами, костями и перьями. Зеркала были занавешены тканью, как на похоронах. Горели свечи по углам, и их света хватало, чтобы видеть в мягких тенях.

— Это место реально? Или я умер, и это твой дворец памяти?

— Дворец наш, Уилл, уже очень давно, — Ганнибал наклонился к нему и заправил салфетку за воротник. — Скажи, это имеет значение? Я могу подвести тебя к окну, и ты все увидишь, но подумай, действительно ли это важно? Что будет, окажись там лишь гладь океана? Или вид на лес, самый обычный, с шоссе, людьми и огнями города? Ты захочешь уйти? Тебе важно, что ты можешь уйти? Что изменится, Уилл?

Он долго смотрел ему в глаза цвета темного виски, Ганнибал ждал.

— Ничего, — с удивлением признался Уилл, поправляя салфетку. — Умираю с голоду.

Ганнибал приблизил его кресло-каталку к столу, и перед ним открылся пир от края до края, изобилующий фруктами, блюдами и цветами, съедобным каскадом спускающимися к их пустым тарелкам. Ганнибал сел рядом, через угол, и ответил на его взгляд теплой улыбкой.

Человеческий глаз просто не мог справиться с каждой деталью на их ужине, будто это была ожившая картина Босха. Уилл мог бы часами любоваться фиолетовыми и черными цветами, обсидиановыми перьями с иссиня-черным отливом на скатерти цвета королевской сирени в мелкие золотые цветы и блеском семян граната в мигающем свете свечей.