Музыкант
Шрифт:
«Это не смешно», – упрекнул его Саня.
Ощущая дрожь в ногах, он поднялся с кресла и двинулся к выходу. Дверца снова открылась только наполовину. Пилот опасливо выглянул. Взглядом пробежал по полоскам примятой травы, но увидел только мирно жующие морды безрогих овец. Издалека, размахивая прутьями и кривыми палками, к самолету бежали люди. Их крики тонули в многоголосье собачьего лая.
Собаки прибежали первыми, но вблизи оказались не такими уж страшными. Они кружили вокруг самолета, угрожающе облаивая его, но на человека почти не обращали внимания. А одна, серая с блестящей колючей шерстью, дружелюбно помахивая
«Хороший, Джим… хороший…»
– Давай-давай, покройся лишаями, – неодобрительно обронил Кастро. – До чего противные твари. Смотри, подцепишь проказу, не говори, что не предупреждал.
– А разве собаки болеют проказой? – выразила сомнение Рита.
– А даже если нет. Давайте тогда ей за это лапы обсосем… Пойми, здоровяк, – продолжал он назидательно, – ты не дома, здесь такого делать нельзя… Афганистан, он… не прощает ошибок. Держись подальше от всего, что смердит и лижется.
Их было пятеро – худых и грязных, с загоревшими, не поддающимися возрастному определению лицами. Чиркающие по земле полы рваных халатов, казалось, помогали пастухам удерживаться на ногах, а когда это не срабатывало, они цеплялись за небо высокими чалмами.
Пастухи обступили Саню со всех сторон и стали дергать за одежду, трясти перед лицом пальцами. Из беззубых ртов крики вылетали вперемешку со слюной. Минута, две, а они все не унимались. Стоило посланцу небес сменить выражение лица, как аборигены, окрыленные нежданной надеждой, заводили по новой. Возбуждение пастухов передалось и молодому человеку. Он пытался что-то объяснить, оправдывался, будто молясь, тряс сложенными вместе ладонями.
– Я не хотел! Поверьте, мне очень жаль! Я понимаю, жизней их не вернуть!.. Но уверяю, друзья, если б я мог вернуть все обратно!..
– Мейданэ масафай хавой!.. Варсара араб!.. – осуждающе выкрикивали местные.
– Ну, поверьте! За всю свою жизнь я не обидел ни одно существо! Я даже мяса не ем! Не верите?
– Да-да, – вмешался Кастро, – расскажи им, что ты вегетарианец. Они поймут, особенно вон тот, с бельмом на глазу.
– Тимар сина хад!.. Корди акбар масафай! – заламывая руки, тыкаясь носом в Санино лицо и чуть ли не плача, кричал самый жалкий и худой из афганцев.
Глаза его вдруг наполнились злобой. – Ватан да иззат бачи!
– Я не знаю, может быть, вы правы. Я бы, конечно, тоже возмущался на вашем месте. Когда я был маленький, мою собаку Ральфа переехал сосед. Я тоже был очень на него обижен, но…
– Джавидан гахра!
– Он тебе не верит, – заметил Кастро. – Мало деталей. Расскажи им про собаку подробней – порода, окрас, покажи, как ее сосед переехал.
«Чего они хотят? Я ведь извинился. Я искренен», – не понимал Саня.
Появился еще один пастух. Тяжело ступая, он волочил за шеи двух атакованных самолетом животных. Когда он приблизился, остальные расступились и замолчали. Две туши упали к ногам истребителя овец. Живот одной из них был неестественно большим и шевелился. Для Сани было удивительно, как она может дышать, если ей снесло половину черепа.
– Видно, она должна была вот-вот окотиться, – показалось, равнодушно сказала Рита.
У Сани перехватило
Афганцы опять загалдели что-то на своем.
«Чего они хотят?» – устало спросил он.
– Дай им денег, – сказал Кубинец. – У тебя в правом кармане в пакете.
Рука залезла в карман и извлекла пакет. Увидев пачку сотенных купюр, сложенных вдвое, афганцы резко замолчали. Саня уже было протянул их самому ворчливому пастуху, но резкий окрик Кубинца привел его в чувство, остановил.
– Но-но-но… Но… но… Хватит и сотни. Деньги нам еще пригодятся, студент.
Не глядя на старика, Саня отдал тому сто долларов, потом подумал и добавил еще сотню.
– Щедрый, – упрекнул Кастро. – Ты самый щедрый вегетарианец, каких я знал. Впрочем, ты же и самый жадный. Вашего брата ведь так в толпе не разглядишь: прячетесь. Ну что ты на нее так пялишься? Ничем не поможешь. Он задохнулся, он мертвый.
Молодой человек не отрывал взгляд от пузатой овцы.
«Шелохнулся… Еще шелохнулся…»
– Это ненадолго.
– Мы хотели в город, – подавленно произнесла Рита. – Идемте в город.
Саня отвернулся, постоял несколько секунд, потом решительно рванул на себя дверь. Теперь она открылась полностью. Быстро заскочив в самолет, вытащил из ящиков с инструментами давно примеченный нож. Выпрыгнул наружу, растолкал пастухов и, встав на одно колено, склонился над овцой. Легким, будто отработанным движением разрезал кожу на брюхе животного, потом засунул в кровавое чрево по локоть свои руки и вытащил небольшой, шевелящийся в прозрачном мешке плод. Пленка сразу порвалась, вытянулись, задрыгали ножки, маленькое копытце стукнуло по ладони.
Афганцы опять загомонили, кто-то похлопал молодого фельдшера по плечу. Снова появился горластый старик. В его руках трепыхался мощный, с толстыми скрученными рогами, баран. Пастух улыбался своим беззубым ртом и тыкал головой барана в Санино плечо.
«Чего он теперь хочет?»
– Платишь хорошо, – отозвался Кастро. – Хочет, чтобы этого тоже купил.
Саня изменился в лице и замахал руками:
– Не-не, ничего больше не покупаю… Аллах-Акбар… Вдруг стало тихо, афганцы переглянулись.
«И чего я сейчас такого сказал?» – подумал испуганно.
«Бе-е-е…», – поднимаясь на ноги, заблеял в лицо ягненок.
Хуши сказал: «Я искал мудрого Че и встретил говорящего верблюда. Он похвастался тем, что все знает. – Надо же, говорящий верблюд. – удивился я, – Если все знаешь, скажи, где живет мудрый Че. Говорящий верблюд интересен мне лишь тем, что умеет говорить»
Рынки, базары и даже магазины всегда угнетали Саню. Любое скопление людей пугало. Это шло еще из детства. Тогда, после смерти родителей, он жил с дядей. Как-то они пошли на вещевой рынок, и Саша потерялся. Всего несколько минут он, заплаканный, рыскал в толпе галдящих, безликих чудовищ. Дядя быстро отыскал его, привычным движением подхватил на руки и прижал к груди, но ужас, сознание того, что он потерялся и теперь всегда будет один, оставил глубокий след в душе ребенка. Странно, но этот сегодняшний базар не угнетал его. На удивление, толкотня, шум и непривычные запахи возбуждали. Он не потерялся, не исчез, наоборот, стал секретной и самой главной клеткой огромного организма.