Мы из блюза
Шрифт:
– Средь бела дня нажралси, - осуждающе покачала головой случайно видевшая выход процессии из арки чья-то кухарка, возвращавшаяся с рынка.
Казаки почти дотащили обеспамятевшего до спасительной кареты, но тот вдруг очнулся и попытался вырваться.
– Пустите, ироды! – возопил он на всю округу. – Я Распутин! Прокляну на веки веков именем царицы небесной![1]
Ни вопли, ни попытка уничтожить конвоиров тяжелым гипнотическим взглядом успехом не увенчались: казаки закинули добычу в карету, сами следом, кучер тронул лошадей.
– Святого человека повязали, - покачала головой
– В каком месте он святой-то? – ехидно осведомилась другая. – В уде, разве? Тот, говорят у него прям-таки чудеса творит!
А некий рабочего вида молодой человек, что шёл упругой походкой по делам, вдруг остановился как вкопанный – верно, вспомнил, что забыл что-то, и столь же стремительно пошёл обратно.
Миновав два квартала, он зашёл в неприметную контору, и сразу кинулся к секретарю.
– Миша, мне очень нужен телефон. Можно?..
– Можно, только тише – у Константина Васильевича совещание, едва началось, - вполголоса ответил худощавый юноша с прилизанными волосами.
Парень схватил трубку, продиктовал номер абонента.
– Алло? Василий, друг мой! Спешу обрадовать – дружище наш нашёлся. Верно, в запое был. Да тут, на Лиговке. Но теперь – шалишь, к мамке едет ужо. Да, скорее всего, поездом, я не провожал, не с руки было. Так что ты не волнуйся, всё хорошо. Ну, бывай, - и, выдохнув с видимым облегчением, положил трубку. – Спасибо, Миша. Выручил! Всё, убежал, увидимся!
Несколько часов спустя по Царскосельской железной дороге сам по себе, безо всякого паровоза, но при этом довольно шустро, ехал один вагон. Порыкивал басовито, торопился вон из Петрограда. Внутри, кроме машиниста, находились четыре казака и господин в цивильном со связанными за спиной руками и кляпом во рту. Немного не доезжая до станции Шушары, машинист мотриссы, матерясь в голос, принялся отчаянно тормозить: в четверти версты впереди прямо поперек путей падала ни с того ни с сего высоченная сосна. Казаки, подавшись вперед, завороженно смотрели на неожиданное препятствие, тогда как цивильный, освободив от пут правую руку, избавился от веревки вовсе, но виду не подал и продолжал притворяться связанным.
Расстояния хватило, мотрисса встала метрах в тридцати от преграды.
– Эка напасть! – ругался машинист. – Робяты, а, мож, оттащим бревно-то?
…но тут…
– Смерть Распутину!
– Смерть мерзкому кракену! – раздалось из придорожного кювета, и по вагону в упор хлестнула пулеметная очередь.
Цивильный не потерял ни секунды. Едва машинист успел предложить расчистить путь, как он ногой толкнул боковую дверь и «рыбкой» сиганул прочь. Два казака дернулись за ним, но с другой стороны вагона в ту же секунду заработал пулемет, и погони не случилось. Перекатившись несколько раз, беглец смог подняться на ноги, и, пригнувшись, как мог быстро захромал в подступивший почти к путям лесок. А пулемет грохотал еще несколько секунд. Добравшись до спасительного леса, везунчик затаился.
Переждав, пока лихие налетчики убедились, что живых в мотриссе нет, как, впрочем, и объекта их охоты, после чего поспешили убраться прочь, цивильный господин рывком вернулся к вагону, собрал у мертвецов оружие и вновь исчез в лесу.
***
Нет,
Окна запотели.
На дворе луна.
И стоишь без цели
у окна.
Ветер. Никнет, споря,
ряд седых берез.
Много было горя…
Много слез…
Тяжелеют вежды,
одури туман.
Умерли надежды,
всё – обман.
Дым от папиросы
глушит лунный свет.
Кончились вопросы -
есть ответ.
И встает невольно
скучный ряд годин.
Сердцу больно, больно…
Я один[2].
Я так порадовался, что музыку сочинил минут за десять. И увлеченно принялся читать дальше. О! А вот эту песню я знаю! В детстве моём дядя Юра на семейных застольях среди прочей бардятины непременно пел ее под гитару. Знать бы ещё, кто музыку написал[3].…
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света
И немедленно сыграл эту действительно достойную песню. С блюзом ничего общего, но хороша ведь, а? За следующие три часа появилось еще пять песен. Не то, чтоб я был гениальный композитор – вовсе нет. Но в чём прелесть настоящей поэзии: музыка в ней уже есть. Осталось ее увидеть и просто сыграть…
Близился вечер, и надо бы, наверное, прервать творческие штудии и наведаться на кухню – а то завтрак давненько уже был. Я выписал все песни в список и поочередно сыграл – вот тебе и генеральная репетиция. Которая оказалась, к тому же, открытой: уже на второй песне я заметил, что неподалеку стоит Володя Набоков со своим дурацким сачком и очень внимательно меня слушает. Когда отзвучала последняя песня из моего списка, будущий американский порнограф решительно вошёл в беседку.
– Добрый день, Григорий Павлович, - внезапно взволнованно начал он. – Прошу вас, примите мои извинения: каюсь, после нашей встречи подумал о вас дурно.
Да, если бы передо мной на мосту через Мойку махал руками незнакомый лысый мужик, изрекая при этом пафосные речи, я бы про него тоже подумал дурно.
– Здравствуйте, Владимир. Вам не в чем себя упрекать – я и в самом деле мог вести себя излишне экспрессивно. Так что не вижу причин для конфликта.
– Благодарю вас. А всё, что вы пели – это ваши песни?
– Не совсем. Мои они лишь отчасти – лишенный поэтического дара, я только сочиняю музыку к чужим стихам. Наш общий знакомый нынче прислал мне целую библиотеку, так что я весьма творчески провожу время.