Мы из блюза

Сорокин Дмитрий

Дело тут даже не в том, что никакой я не Распутин, - а я точно не он, спросите Хендрикса, в конце концов, он подтвердит! А в том, что у меня никогда за почти полвека жизни не было даже жены, чего уж говорить о детях. Нормальный музыкант – одиночка. Иначе ему не выжить, и рано или поздно он встанет перед душераздирающим выбором: или музыка, или всё остальное – семья, дети, ипотека, автокредит, отпуск в Турции, шашлык на даче. Я в свое время выбрал музыку. Жалел ли об этом выборе? Бывало, врать не буду. Иногда, особенно после сорока, накатывала такая специфическая хандра,

не снимаемая ни подругами «без обязательств», ни, тем более, водкой: мол, скоро подыхать, а всё один. Но как-то удавалось выкручиваться – залабаешь три концерта подряд каверов похитовее в какую-нибудь пятницу, да ещё пару в субботу, потом три дня жизнь не мила настолько, что рефлексировать не тянет, зато при деньгах. Но всё же, всё же…

Впрочем, идти пришлось недалеко, так что времени на раздумья и самозапиливание особо не хватило – оно и к лучшему, пожалуй.

Дверь открыла горничная, та милая девушка, что возила на концерте Вырубову в коляске. Казаки сдали меня с рук на руки и ушли.

– Добрый вечер, мадемуазель?..

– Меня зовут Софья, - изобразила намёк на книксен девушка. – Добрый вечер, господин Распутин.

– Сонечка, простите за странный вопрос… Как зовут моих детей?

– Дмитрий, Варвара, младшая – Мария. Но вообще-то она Матрёна[2], - если Софья и удивилась вопросу, то виду не подала, молодец. – Проходите, холодно.

Дверь, комната. В кресле сидит Вырубова, на диване – трое. Младшая срывается и виснет у меня на шее:

– Тятя! Наконец-то!

– Привет, Матрёшка, - говорю. Вот ей-богу, само вырвалось. И обнял ребенка столь же машинально.

Двое старших смотрели на меня странно – впрочем, привыкать ли…

– Варя, Митя, здравствуйте.

– И вам здрассьте, - кивнул Дмитрий. – Мужик, а ты, вообще, кто?

– Вы что? – Матрёна оторвалась от меня, но вцепилась в руку. – Отца не признали?

– Матрён, а с чего ты взяла, что это наш отец?
– спросила Варвара. – Ну да, лицом похож, но и только.

– А я говорил, говорил, что все эти бесконечные знакомства, мадера эта клятая, князья с графьями - не доведут до добра, - прорычал Дмитрий, вскакивая с дивана и глядя на меня вовсе уж враждебно. – И вот вам результат: исчез человек, исчез подвижник, целитель! И кто остался? Демон! Бес! Как мы жили! Как жили, пока ему в столицу не приспичило – как же, наследника лечить, с царями дружбу водить… Гордыня! Гордыня одолела! И что сталось? Во всей России нет газеты, чтобы наше имя с навозом не мешала! Пьянство беспробудное, разврат кромешный…

– Дима, это, в основном, газетные придумки, - тактично вставила слово хозяйка дома.

– «В основном»?! Пусть так, но не бывает же дыма без огня! Но и это полбеды ещё, оказывается! А теперь узнаём, что даже несчастную душу отца нашего уморили, а вместо него сидит бес!

– Сам ты бес! – окрысилась Матрёна. – Это тятя! Я так чувствую…

– Спокойно, девочка моя, - приобнял я ее за плечи. – Всем тихо!

– А что это ты мне рот затыкаешь?

– Ты задал вопрос, я хочу на него ответить, но ты же не даёшь, - пожал я плечами.

– А, ну давай, попробуй, бес.

–

С чего ты взял, что я бес, Митя? Я что, душу твою бессмертную за бесценок выцыганиваю? Али договор на кровавое подписание подсовываю? Молчишь? Так вот молчи и слушай, все слушайте. Вашего отца – того Григория Распутина, которого вы знали и, возможно, любили… действительно больше нет. Я не знаю, почему вышло именно так. Просто шёл к метро по улице, и был вокруг ноябрь. Что-то сильно ударило по голове, и следующее, что увидел – свет и Бог. А потом просто проснулся пятого сентября в квартире на Гороховой в этом теле, и теперь пытаюсь в нем жить. И жить так, чтобы стыдиться было нечего. Мне не нужно от вас ничего – совсем. И не бес я никакой, Дмитрий Григорьевич. Я занял место вашего отца – от него мне ни малейших воспоминаний не осталось…

– И маму не помнишь? – почти прошептала Варвара.

– Увы, нет. Я в былой жизни был один, и думал, что и здесь ничего не изменилось, но потом узнал о вас. Понимаю, что звучит странно, но, ребята, я готов стать вашим отцом и быть с вами в горе и радости до скончания века.

– Нашу мать убили. Убили, понимаешь? – прошипел Дмитрий. – Наш дом сожгли. Мы никто и ничто теперь! Я, грешный, думал, что осиротел лишь наполовину, ан нет, шалишь! Что?! Ну, что, что нам теперь делать?!

– Жить, Митя. Просто жить, делая, что должно, и случится, чему суждено.

– Отец так говорил, - еле слышно сказала Варя. Она плакала.

– Ребята, мне нечего вам предложить, кроме как принять ситуацию, как есть, и жить дальше. Вместе прорвёмся. Вместе – оно всегда легче.

– Папа, я с тобой, - обняла меня Матрёна.

– Матрёна! Как ты не видишь! Это же чужой! Совсем чужой! Это не наш отец!

– Это ты не видишь. А я – знаю.

– Тётя Аня, простите меня, пожалуйста. Но я не могу с ним оставаться в одной комнате. Завтра с утра уеду в город, а там в Покровское, мне нужно дом наново строить, - Дмитрий, старательно не смотря на меня, порывисто вышел. Варвара, тоже пряча глаза – следом.

– Соня, - позвал я. Горничная Вырубовой материализовалась мгновенно. – Будьте так любезны, принесите мне стакан воды, пожалуйста.

– Вам плохо? – спросила Вырубова.

Я кивнул, с благодарностью принял воду, отпил, и без аккомпанемента:

Вы стояли в театре, в углу, за кулисами,

А за Вами, словами звеня,

Парикмахер, суфлер и актеры с актрисами

Потихоньку ругали меня.

Кто-то злобно шипел: «Молодой, да удаленький.

Вот кто за нос умеет водить».

И тогда Вы сказали: «Послушайте, маленький,

Можно мне Вас тихонько любить?»[3]

– Матрёшка, можно мне тебя тихонько любить?

Девочка ещё сильнее прижалась ко мне.

– Я тебя не брошу, папа. Никогда.

– Анна Александровна, тогда пойдём мы, пожалуй. Матрёнины вещи… их мы заберем завтра.

– Но куда же вы?.. Дождь, холод… Впрочем, понимаю.

– Нам недалеко. И спасибо вам большое.

На сей раз никто нас не провожал, но дорогу я запомнил.

– Тебя убили в Париже или Лондоне? – спросила Матрёна.