Мы из блюза
Шрифт:
– Швыбзя, круг преследователей сужается, - предупредила Тютя, имея в виду, что к нам с разных сторон приближаются охранники и всякие положенные царевнам мамки-няньки.
– Вижу, - процедила та. – Дядя Гриша, а вы, верно, не сразу уедете?
– Не знаю, - честно ответил я. – Ваша матушка изволила пригласить меня на чай. А там – как прикажет.
– Тогда увидимся, - кивнула девушка, и, взяв сестру за руку, побежала навстречу свите.
А я, не обращая внимание на всю эту суету, вновь заиграл. Мне
***
Девушки, взявшись за руки, шли ко дворцу. Сопровождающие держались на почтительном расстоянии.
– Швыбзя, я ничего не понимаю, - задумчиво проговорила Мария.
– Это не наш друг. Но… это он!
– Я читала в газетах, что он сильно изменился, и, возможно, сошёл с ума, - задумчиво ответила Анастасия. – Но ты права: это будто и не он вовсе. Не поверишь: мне с ним совершенно не хочется шалить! И… я стесняюсь, - добавила она еле слышно.
– Ты?! Точно не поверю! Но да, разве похож он на сумасшедшего?
– В том и дело, что нет. И песня эта… Красивая, да. Но и бунтарская. А наш друг бунтарем никогда не был прежде. Ты как хочешь, Тютя, но здесь какая-то тайна. И я её раскрою! Ты со мной?
– Как всегда, - с улыбкой вздохнула старшая сестра. – Располагайте мною, ваше императорское высочество!
***
Едва казаки с чудесным дядькой-песенником отошли шагов на двадцать, Васька скинул короб, лоток, и, оставив двух пацанят сторожить все это богатство, что духу припустил к тому самому дому, что на углу Средней и Церковной. Вот и дверь.
– Тётя Аннушка, тётя Аннушка! – забарабанил в преграду мальчишка.
Дверь открыла горничная.
– Что вам угодно, молодой человек?
– Там к тёте Аннушке дядя Гриша шёл, который с гитарой, он нам по дороге песни пел сказочные, а потом пришли казаки и увели его в сторону дворца! – выпалил Васька на одном дыхании.
– Соня, что там за шум? – послышался голос из глубины дома.
– Подожди-ка здесь, - велела Ваське горничная, прикрыв дверь. – Минуту, Анна Александровна!
Примерно через эту самую минуту горничная вернулась, погладила Ваську по голове и дала целый пятак.
– Спасибо тебе большое. Ступай.
Вырубова задумчиво смотрела в окно.
– Одеваться? – спросила Соня.
– Пожалуй, нет. Свари мне кофе, пожалуйста. Думаю, просто нужно немного подождать.
Она оказалась права: и часу не прошло, как прибыл посыльный от ее величества, принес по-английски написанную записку: «Дорогая Энн! Жду тебя нынче к чаю. А.».
***
Солнце било в глаза, слева то тут, то там блестела старица Туры. Копыта грохотали, пыль клубилась над трактом; кучер в коляске нахлестывал коней. Но, хотя у беглецов и было два часа форы, погоня приближалась:
– Ваше… благородие… - задыхаясь, крикнул казак скакавшему впереди поручику. – Стреляй! Кони вот-вот падут!
Поручик понимал, что гонка не может длиться вечно. Остаться на проезжем тракте в полусотне вёрст от Тюмени – не та беда, но коней жалко. И, главное, не упустить бы убийц!
Вытащил револьвер. Первый выстрел – в «молоко», второй – туда же. Пассажир коляски ответил шестью выстрелами, все, по счастью, прошли мимо. Поручик попытался прицелиться, подловил момент, выстрелил. Попал в лошадь, животное вскрикнуло и сбилось с аллюра...
Уже почти настигнув беглецов, поручик выстрелил в руку тому, кто отстреливался – тот как раз перезарядил револьвер и собирался продолжить отстреливаться, но теперь шансов у него стало куда больше. Казачий урядник, догнав замедляющуюся коляску, вытянул нагайкой возницу по лицу.
– Вылазь… душегубы. Приехали!
***
Швейцар в доходном доме на Фонтанке, увидев, кто идёт, распахнул дверь, согнулся в поклоне:
– Доброго вам дня, Фёдор Иванович!
– Благодарствуй, братец! – одарил его гривенником Шаляпин и прошествовал в парадное.
– Сергей Васильевич дома, второй день петь изволят-с! На всю Фонтанку слыхать! – доложил ему вслед отставной унтер, ныне вполне безбедно служащий при дверях.
– Чего это Рахманинов у меня хлеб отнимать затеял? – недоуменно пробормотал Фёдор Иванович, поднимаясь по лестнице.
А в квартире у композитора дым стоял натуральным столбом – войдя в творческий раж, тот курил едва не со скоростью пулемета. И да, он пел! Раскатистым своим басом, слова, правда, сочинял на ходу, не иначе.
А нынче встал я спозаранок,
И мне с похмелья мир не люб.
У Розенштайнера в ломбарде
Я заложил последний зуб -
Всё это правда, мама, но я к иному не стремлюсь.
Как уважать себя заставлю – тебе останется мой блюз!
Далее последовало могучее крещендо, и Рахманинов бросил клавиши.
– Ага! – взревел интеллигентнейший композитор голодным людоедом. – Фёдор Иваныч! Вот вас-то мне и надо!
Шаляпин обомлел. Рахманинов слыл натурою, порой, увлекающейся, но таким он его ещё никогда не видывал.
– Сергей Васильевич, что это с вами?..
– Здравствуйте, дорогой мой! Сейчас всё расскажу.
– Только, умоляю вас, выпустите из комнаты этот дым – вечером в Мариинке царя Бориса давать, петь же нечем будет!