Мы из блюза
Шрифт:
Гумилева я встретил перед входом в госпиталь. Поэт, хоть и с палочкой, прогуливался совершенно самостоятельно, без помощи механических средств и сестер милосердия.
– Рад видеть, что вы пошли на поправку, Николай Степанович.
– О, да, заживает быстро, просто диву даюсь!
– Пройдем в госпиталь или еще погуляем?
– Видите вон ту скамейку в тени? Ручаюсь, до нее я дойти смогу.
– Отлично, идёмте. Если понадобится моя помощь – не постесняйтесь ее принять, прошу вас.
Мы, болтая о всяких пустяках, потихоньку дошли до намеченной скамейки.
–
Я заверил поэта, что не имею ни малейшего повода усомниться в его порядочности, после чего рассказал полусекретную историю с немецким гауптманом, благодаря которому мы, собственно, и беседуем сейчас на территории госпиталя.
– …так что этого фон Нойманна, скорее всего, в Мойке и нашли. Как бы то ни было, это событие окончательно освобождает меня от необходимости считаться Распутиным, и теперь я только и исключительно музыкант Коровьев.
– И как вам ощущения? – поинтересовался Гумилёв.
– Непередаваемые! Как в третий раз родился – такая лёгкость на душе, что вот-вот взлечу! – честно ответил я.
– Занятно… - пробормотал он. – А теперь осмелюсь спросить про стихи, что послал вам намедни.
– О! ваши тексты замечательны, Николай Степанович. Я их, грешным делом, успел не только положить на музыку, но и записать на пластинки. Позвольте похвастаться: запись происходила в высочайшем присутствии, были обе императрицы и все их высочества, включая цесаревича.
– Ничего себе! Вот это скорость! – кажется, именно быстрота, с которой я делаю дела, впечатлила его сильнее всего.
– Как умеем-с! Но в связи с этим, мой дорогой соавтор, у меня перед вами возникла приятная обязанность, - я полез во внутренний карман. – Соблаговолите принять ваш гонорар, милостивый государь. Здесь пять тысяч рублей.
– За два стихотворения? – не поверил Гумилев.
– За два текста песен, которые уже через пару недель будут распевать Москва, Петроград и Нижний, - уточнил я. – А там и до остальных городов и весей докатится.
– Спасибо… Как-то не верится даже, - покачал он головой, зачарованно глядя на пачку «катеринок».
Поболтали ещё, потом Гумилев заверил, что чувствует в себе достаточно сил, чтобы добраться до палаты самостоятельно, и мы потихоньку пошли.
– Григорий Павлович, - спросил он, - скажите, а когда я смогу услышать, что у вас получилось с моими стихами?
– Когда?.. – задумался я. – А давайте сейчас. Гитару я, как видите, не взял, но там же есть фортепиано. Сто лет не играл, заодно и вспомню, как это делается.
Мы вновь очутились в холле, где я давал приснопамятный концерт для раненых, сейчас здесь было почти безлюдно. Я сел за пианино, вспомнил былые навыки, и довольно бодро исполнил обе гумилевские песни. По окончании «Мадагаскар-буги» послышались громкие аплодисменты: публика слетелась… ну, сползлась, моментально.
– Браво, сударь!
– Браво, господин Коровьев!
– Ещё! Ещё!
– Просим! Просим!
– Господа, прошу прощения,
– Любо!
– Три, давайте три песни!
– Григорий Павлович, можно три, - разрешила Александра Федоровна, вдруг обнаружившаяся в дверях.
– Слушаюсь, ваше императорское величество. Господа, спешу сообщить, что две песни, звучавшие только что, сочинены на слова вашего боевого товарища, корнета Александрийских гусар Николая Степановича Гумилёва, - я указал на соавтора. – Ну, и вот вам ещё три на слова иных авторов, как уговаривались.
Я снова сел за клавиши и сыграл им чайфовскую «Поплачь о нём», потом «Тёмную ночь» в блюзовом ритме, а под занавес снова из репертуара суровых уральских мужчин, разительно контрастирующую с первой:
А не спеши ты нас хоронить,
А у нас ещё здесь дела.
У нас дома детей мал-мала, да и просто хотелось пожить.
У нас дома детей мал-мала, да и просто хотелось пожить.
А не спеши ты нам в спину стрелять,
А это никогда не поздно успеть.
А лучше дай нам дотанцевать, а лучше дай нам песню допеть.
А лучше дай нам дотанцевать, а лучше дай нам песню допеть [4] .
Под гром оваций, всё такой же легкий и счастливый, поспешил к дочери. Но не дошёл: на подходе к апартаментам был перехвачен давешним лакеем, при этом его коллега стремительно метнулся куда-то за угол.
– Прошу прощения, господин Коровьев, - обратился слуга, протягивая мне планшет с бумагой и держа в руке перо с чернильницей. – Очень прошу, Христом-богом молю: соблаговолите автограф!
– Хм… хорошо. Как же звать тебя?
– Тимофей я.
«Дорогому Тимофею на память о царскосельской осени. Григорий Коровьев», - написал я на листе. Тимофей рассыпался в благодарностях, но тут стало понятно, что его собрат по профессии за угол бегал не просто так: по одному, по двое оттуда стали прибывать люди обоего пола из обслуги дворца, включая поваров и каких-то уличного вида работяг, и всем позарез был нужен мой росчерк, так что внезапно получилась целая автограф-сессия. Она, конечно, немало потешила мое самолюбие, но, в то же время, оставила в некотором недоумении: как представляется, граммофон сейчас – удовольствие не из самых дешевых, а те мои пластинки, что уже вышли, по словам акул шоу-бизнеса, в перманентном жутком дефиците. И где, спрашивается, вся эта братия успела меня так наслушаться, что даже и зафанатеть? Загадка. Но приятно же, черт возьми!