Мы из сорок первого… Воспоминания

Левинский Дмитрий Константинович

В этом лагере мы скучали около двух недель. Нас прилично кормили, мы стали поправляться, нам делали переливание крови для уничтожения следов фурункулеза — мы все были «пятнистыми», и от этого нам предстояло избавляться долгие годы — лечили и другие недуги. В общем, приводили в порядок, чтобы мы стали похожими на нормальных людей.

Других регистраций нам не предлагалось, первой оказалось достаточно. А главным, как мы сами считали тогда, было то, что мы все из концлагерей, все в полосатой одежде с винкелями — никто заранее не переоделся в гражданское, мы ведь еще не демобилизованы — и почти все военнопленные 1941 года. Все это о многом говорило тем, кто нас переписывал, и это действительно было так.

Время опять потянулось,

как на вокзале. Практически никто из нас не имел представления о том, что с нами будет. Самое отвратительное состояние.

Время от времени уходили группы бывших офицеров среднего звена. Они уходили строем, а мы пока оставались. Однажды из такого строя выскочил человек и бросился ко мне прощаться. Это был старший лейтенант Костя Андрюшин. Мы обнялись, и он сунул мне записку со своим ленинградским адресом. Об этом я уже писал.

17 июня нас торжественно призвали на военную службу и во второй раз доверили оружие, которое мы не сумели сберечь в грозном 1941 году. Сбросив лагерную одежду, мы переоделись в советское военное обмундирование, а на пилотках снова засверкали пятиконечные красные звездочки — символы принадлежности к родине и к армии. Многие из нас пытались отвернуться в сторону и хоть на миг уединиться, чтобы никто не увидел нашей слабости, но скрыться было некуда: «кругом тебя были свои», как поется в песне, и у всех на глазах стояли слезы.

По всему выходило так, что хозяином сборного пункта был полевой военкомат 200-го армейского запасного стрелкового полка 3-го Украинского фронта. С этого дня я стал бойцом 2-й роты 10-го батальона. Наша судьба определилась — снова впереди военная служба.

В этот день нас привели к военной присяге, вручили красноармейские книжки — вот она лежит передо мной — и мы перешли солдатским строем уже не бывших, а настоящих военнослужащих Красной армии, в военный городок, находившийся поблизости, и надолго обосновались в нем привычной солдатской семьей.

С того же дня нам предложили писать домой, поскольку мы обрели наконец адрес в виде полевой почты 200 азсп 3 УФ. До призыва в этот полк в период с 27 мая по 16 июня мы формально адреса не имели. Все ребята сразу схватились писать домой, а я тут занял особую позицию, решив, что не буду этого делать до тех пор, пока не окажусь по ту сторону государственной границы, то есть на своей земле, а это еще Австрия. Да и ответа мне сюда не дождаться: адрес этот временный, и мы рано или поздно покинем цветущий австрийский городок. Я всегда любил не только сам писать письма, но также и получать на них ответы. Четыре года не имел возможности сообщить о себе, а писать не стал. Долго ждал этого дня, подожду еще — все равно мертвецом считают. Как я ошибался!

Было и другое, что удерживало меня от написания первого письма. Во-первых: кому писать? Я знал про блокаду Ленинграда. Пережила ли ее мама? А если находилась в эвакуации, то где она сейчас? С мамой все ясно: писать ей рано, надо разобраться.

Во-вторых: переписка с Ниной оборвалась 22 июня 1941 года, и с этого дня в течение четырех лет она обо мне ничего не знала, кроме того, что я пропал без вести в самом начале войны. Также ей было известно, что я служил в Одессе, тяжелейшая оборона которой началась уже 5 августа 1941 года, и о моей военной судьбе оставалось предполагать только худшее. Ждала ли она меня по-прежнему, без всякой надежды, или, отчаявшись ждать и покорившись неумолимому року, вынуждена как-то изменить свою жизнь: годы идут, а ясности в личной жизни — никакой. Сколько еще можно ждать? А если у нее уже семья — это так естественно и понятно, — то зачем ей мои письма, и не потеряет ли она в результате свое, вновь выстраданное, счастье? И на худой конец — пережила ли она блокаду? На все эти вопросы хотелось сперва получить ответы и только потом написать дорогим мне людям, в том числе двоюродным братьям и сестрам, дядям и тетям, школьным друзьям, наконец.

У меня

много потенциальных «респондентов», и всем следовало написать.

И все же напишу только тогда, когда буду на своей земле и смогу рассчитывать на получение ответа. Просто сообщать всем подряд: «Ура! Я жив!» — после такой тяжелой для всех войны, мне не хотелось. В каждой семье могли быть потери, а я буду выпячивать свою радость, что нашелся. Вот такой непростой вопрос…

В первые дни новой армейской службы мне предложили организовать выпуск «Боевого листка». Так всегда называлась рукописная газетка небольшого формата (смотря какую бумагу сумеешь достать), которую обычно выпускали в каждой уважающей себя роте. Все художественное оформление, содержание и рисунки определяла фантазия редактора. Что касается меня, то, насколько помню, за довоенную службу часто приходилось выпускать стенгазеты. Много я их выпустил. И опыт определенный имел. Мои друзья в соседних ротах никак не могли вначале собрать нужное количество заметок, пока я их не научил.

Обычно день-два я присматривался к бойцам на предмет того, кто на что способен, кто о чем думает, чем недоволен, что предлагает и т. п. Потом подходил, говоря:

— Слушай, мне листок надо выпустить, а ты вчера рассказывал о том, как… (следовал конкретный материал). Напиши об этом, всем будет интересно.

Или:

— Сергей, ты предлагал вчера организовать футбольную команду. Напиши об этом, рота поддержит, командование одобрит и — порядок!

И все в таком духе. Тем самым я упрощал задачу перед «литсотрудниками», предлагая им написать об уже наболевшем, и все соглашались. Материала у меня хватало, и он был актуален. Были дружеские шаржи, уголок юмора и все, что положено. Все видели, что «Боевой листок» 2-й роты привычной халтурой не отдает, и читали его с интересом. Другие чудаки-редакторы весь «Боевой листок» писали сами, и тоже — получалось.

А в целом — шли обычные армейские будни: занятия в поле, в строю, тактические занятия и другие. Все это хорошо знакомо, ранее пройдено, и втягиваться в размеренную по минутам жизнь нам не требовалось.

Но скоро занятия приняли особый характер, и вот почему. Наши младшие командиры, проводившие занятия, ждали демобилизацию, которая вот-вот должна произойти. Старшие года разъехались по домам в мае-июне 1945 года, когда была первая демобилизация, а 1910–1918 годы рождения с великим нетерпением ожидали вторую очередь демобилизации. Я знаю, что особенно досталось тем, кто, не успев после срочной службы и войны с «белофиннами» вернуться домой, через короткое время был снова мобилизован на германский фронт (в основном с 1916 по 1918 год рождения). Это происходило на моих глазах, и я им всегда сочувствовал, понимая, что мог оказаться на их месте.

Демобилизация второй очереди планировалась на осень 1945 года, и душевные силы тех, кто ее ожидал, давно были на исходе. «Война кончилась. Чего нас держат?» — говорили они с горечью. Вот почему ротные занятия приобрели странный вид. Наши командиры, выбрав укромное местечко в какой-нибудь благоухающей роще, надежно скрытой от глаз старших командиров, отдавали «боевой приказ»:

— Слушай команду: всем лежать и слушать, как трава растет! — Что можно к этому добавить, если мы сами не первый год в армии, а, скажем, с 1939 года?

Вот так продолжались учебные занятия в 200 азсп. Другой причиной, толкнувшей наших командиров на полнейшее игнорирование учебных планов, оказалось и то обстоятельство, что они с первых дней занятий увидели в нас таких же, как они сами, старослужащих, хоть и недолго воевавших, но все же бывших фронтовиков, которых не надо учить стрелять, окапываться, стремительно перебегать под огнем противника, ползать по-пластунски и метать гранаты. Все это мы умели делать, тем более что довоенные полковые школы, бывшие за нашими плечами, славились подготовкой курсантов и в послевоенные годы — настолько жесткой была эта подготовка.