Мы над собой не властны
Шрифт:
За полквартала до станции Коннелл увидел подъезжающий поезд 12:23. Можно еще успеть, если бегом. Отец побледнел от жары, сутулился и нетвердо держался на ногах. Годился и следующий поезд, в 12:55, и даже через один. До вылета оставалась еще куча времени.
Коннелл провел отца под железнодорожным мостом к кафе, где зависал все лето, — «Раб кофемолки».
— Два крышесноса, — сказал он, подойдя к стойке, и моментально почувствовал себя идиотом.
Отец, если и заметил, вроде не обиделся. Коннелл купил на двоих одну булочку из кукурузной муки и отвел отца к дальнему столику.
— Грустно уезжать так далеко...
— Что грустить, — ответил отец. — Развлекайся. Изучай то, к чему душа лежит.
—
— Брось! Живи своей жизнью.
Машины за окном дышали отраженным жаром. Солнце немилосердно палило с безоблачного неба. Город пульсировал накопленной за лето энергией. До поезда 13:23 оставалось еще двадцать минут.
— Ты домой-то нормально доберешься?
Отец кивнул. Они пошли к станции.
— А в церковь ты так и не попал.
— Здесь не хуже. — Отец показал на кафе.
Потом отец пошел за газетой. Коннелл, проводив его взглядом, сел в тени на прохладную бетонную скамью и достал из рюкзака книгу. Только он все время отвлекался, думая о том, как отец бредет один к пустому дому. К тому времени, как раздался гудок подъезжающего поезда, Коннелл одолел всего одну страницу. А пока запихивал книгу в рюкзак и собирал сумки, торопясь к поезду, все мысли об отце напрочь вылетели из головы.
65
Как-то в октябре Эйлин хотела с утра включить Эду телевизор, но изображение не появилось на экране. Мастер по ремонту не мог прийти сразу, а Эйлин нужно было на работу. Она оставила Эда на диване, зная, что ему больше нечем заняться, кроме как сидеть и думать. Как он проведет целый день, когда не на что отвлечься от мыслей?
На работе у нее все валилось из рук. Эйлин раз десять ему звонила, и каждый раз он торопился закончить разговор, сказав всего несколько слов, как будто был занят каким-то важным делом.
Вечером она застала его в точности на том же месте. Неужели так и просидел девять часов подряд? Эйлин заглянула в холодильник и в микроволновку: по крайней мере, он поел. Лужица мочи на полу в уборной несказанно ее обрадовала. Хорошо, что она звонила, — хотя бы заставила его вставать.
Так же прошел еще один день, а на третий с утра наконец пришел мастер.
Оказывается, всего-то надо было перепрограммировать что-то в телевизоре и в коробочке кабельного блока. Эйлин дала мастеру сорок долларов на чай, сверх официальной платы.
— Если вдруг еще понадобится, пожалуйста, приходите к нам вне очереди, — попросила она, стараясь за шуткой скрыть отчаяние. — Нам без телевизора никак.
66
Коннелл не спал всю ночь — спешил дочитать к семинару «Преступление и наказание». В предрассветный час, когда он едва мог бороться с усталостью и раздробленностью сознания, ощущавшейся, в полной гармонии с выбранной книгой, как нечто вроде «умственной лихорадки», сюжет понесся вскачь с поистине дьявольской скоростью и перестал восприниматься отвлеченно, зацепив Коннелла за живое. Это могла быть история нервного срыва у любого его ровесника, измотанного тяжелой студенческой жизнью, а тем более вдали от дома, среди русских морозов.
В девять утра Коннелл уронил голову на руки, дать отдохнуть глазам на пять минут, а когда очнулся, часы показывали без десяти одиннадцать и он уже опаздывал на одиннадцатичасовую пару. Коннелл лишний раз порадовался, что выбрал общежитие с комнатами на одного, — хоть и расположенное в жутком здании-коробке, оно зато было ближе всего к университету.
Наспех одевшись, он кинулся вниз по лестнице, прыгая через пять-шесть ступенек и с грохотом приземляясь на каждой площадке. Вихрем пронесся через внутренний дворик, сплошь покрытый бетоном, — общежитие явно строил тюремный архитектор. Коннелл каждый раз поражался
Пробежка через весь кампус, от Рокфеллеровской часовни до лекционного корпуса Кобба, вышибла из него дух, а ведь раньше он бы даже не запыхался. Устремляясь к духовной жизни, Коннелл совершенно перестал заботиться о своем теле. Все бы очень хорошо и возвышенно, только временами он замечал, что организм не выдерживает. Мышечная масса словно таяла. Коннелл всегда был долговязым, а теперь еще и отощал: вместо того чтобы, как полагается, набрать пятнадцать фунтов, потерял двадцать. Наверное, со стороны казалось, что он наркоман какой-нибудь, хотя наркотиков он и не пробовал — боялся. Мало того что отец всю жизнь занимался изучением психотропных веществ — Коннелл на его примере мог воочию наблюдать, что бывает, когда нарушается сложная химия мозга. Нет уж, он свой мозг не будет гробить. Конечно, всякому ясно, что недосып в чем-то пострашнее наркомании. Самым сильным наркотиком был для него кофеин. Коннелл целыми днями пил кофе и от этого ходил постоянно взвинченный. Он носил прическу в стиле пятидесятых, с напомаженными волосами, и громадные очки в пластмассовой оправе, словно из театрального реквизита. Когда октябрь плавно перетек в ноябрь, погода сделалась точно в тон манере, усвоенной большинством знакомых Коннелла: бодрая, чуть резковатая, прозрачная, с редкими промежутками ненормального тепла.
Коннелл остановился отдышаться, глядя на неутомимых курильщиков, — в любую погоду целая толпа их у длинной полукруглой каменной скамьи попыхивала сигаретами «Голуаз» и «Лаки страйк», вообще любой марки, лишь бы без фильтра, чтобы жар быстрее проникал в легкие. Зимой все прохожие в кампусе казались курильщиками — в холодном воздухе клубился пар от дыхания.
Добравшись до комнаты, где проходил семинар, Коннелл рухнул на свое место за круглым столом, а потом внезапно проснулся, и оказалось, что все на него смотрят. Преподаватель только что попросил его высказать свои соображения о том, какие причины для убийства могли быть у Раскольникова, помимо высказанных им самим абстрактно-философских идей. Коннелл ответил: может быть, Раскольникова мучил своего рода эдипов комплекс? Отец его умер, и Раскольников жил под гнетом необходимости пробиться в жизни, чтобы обеспечить мать и сестру. Квартирная хозяйка воплощала для него образ матери, — возможно, старуха-процентщица, в свою очередь, стала воплощением этих чувств, не нашедших выхода?
Преподаватель, американец русского происхождения с мефистофельской бородкой, добродушно усмехнулся. Коннеллу уже случалось засыпать на занятиях, а проснувшись, изрекать неожиданно глубокие мысли. То ли преподаватель обладал тем трудноопределимым качеством, которое называют русской душой, то ли сам когда-то страдал от недосыпа. Так или иначе, неуставное поведение Коннелла он воспринимал как проявление истинно научного духа. Конечно, если бы Коннелл не прочел книгу, ему пришлось бы несладко. Но заснуть посреди занятия, на виду у препода, и, будучи внезапно разбуженным, выдать ответ, над которым другие студенты всерьез призадумались, хоть и косились на Коннелла жалостливо или презрительно, — кажется, преподаватель счел, что это вполне уместный подход к обсуждению Достоевского.