«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву!
Шрифт:
Все засмеялись, посыпались советы. Чувство юмора у большинства все же сохранилось, но Набелю было не до смеха. Кто-то из медсестер подала ему чистые портянки, но они тут же промокли.
– Бери вот одеяло, обмотаешь, а в лазарете своем у кого-нибудь займешь. А этот пусть пока здесь сохнет, – предложил Набелю фельдшер Кудашев.
Надо было везти раненых в медсанбат, а Набелю ехать в свой лазарет, осмотреть несколько больных лошадей.
– Ну вот, даже ходить можно, – смеясь, сказал Кудашев, глядя, как Набель с намотанным на одну ногу одеялом садится в сани.
– Смешно
Отъехали метров сто от избы, где ночевали.
– Помнишь Зиночку-хохотушку? Ты еще говорил, что ее, наверное, и не убьют никогда, такую оптимистку, – спросил Кудашев Набеля.
– Конечно, а что ее не видно который день?
– А вот посмотри на этот холмик. Теперь она здесь. Везла раненых – и фугаска рядом разорвалась.
«А я о своем валенке переживаю, – Набелю стало стыдно, – господи, но сколько же можно убивать людей…» Он вспомнил смеющееся с ямочками лицо Зиночки, ее темно-синие глаза, и ему стало не по себе: «Посмотри на этот холмик…»
На следующий день, как и было запланировано, Николай Мазурин приехал в медсанбат дивизии. Расположился он километрах в шести от передовой, в полуразрушенной деревеньке Хохлы, в чудом уцелевшем помещении детского сада. Мазурин нашел комиссара медсанбата капитана Воробьева, представился ему и сказал:
– Хотелось бы познакомиться с работой медиков. А то, по правде говоря, имею о ней весьма смутное представление.
– С работой знакомьтесь, конечно, а вот попадать к нам не советую, – устало ответил Воробьев. – Врачи сейчас все заняты, работы много. Не так, конечно, как две недели назад, полегче стало, но все равно нам пока не до отдыха.
Первая палата, куда они вошли, была послеоперационная. Койки в несколько рядов, свободных мест не было. Кто-то из раненых негромко и протяжно стонал.
В углу у окна Мазурин узнал капитана Шапошникова. Был он очень худ, глаза ввалились. Рядом с ним сидел врач капитан Шестаков и что-то тихо ему говорил. В другом раненом Мазурин узнал лейтенанта Вольхина.
– Вот так встреча, Валентин, – подошел к нему Мазурин, – а мне сказали, что ты ранен, но я не думал, что ты здесь. Куда тебя?
– В плечо и грудь, осколками. Вот уж третью неделю здесь.
Вольхин был ранен в тот же день, когда погиб майор Гогичайшвили.
– Хотели увезти меня в тыл, – продолжал Вольхин, – но упросил врачей оставить. А то потом в свою часть уже не попадешь. Здесь отлежусь, заживает на мне быстро. Как там у нас?
– По-прежнему. В сводках передают, как бои местного значения. За овраги и бугорки.
– Чегодаево так и не взяли?
– Нет. Пробовали соседи – тоже бесполезно.
– Слышал, ты домой ездил?
– Да, здесь уже вторую неделю, – ответил Мазурин.
– Как там дома?
– Как тебе сказать… Трудно всем. Кому сейчас легко? Хотя тыл есть тыл.
– Пойдемте, товарищ политрук, – прервал их разговор капитан Воробьев. – Ему нельзя долго разговаривать.
Кивнули друг другу, Мазурин пожал Вольхину руку, безвольно лежавшую поверх одеяла.
– Пойдемте в операционную, –
Мазурин много слышал об этом замечательном хирурге. Бойцы верили в его искусство, как в чудо. Слышал он и про случай, скорее легенду, как одному бойцу почти срезало осколком голову, так его, безнадежного, товарищи все равно принесли в медсанбат: «Доктор Комоцкий пришьет!»
– По двадцать часов стоит, не разгибаясь, до шестидесяти сложных операций в сутки. Ампутацию бедра за пять минут делает! – с гордостью сказал Воробьев. – Поесть некогда. Мы его уж в приказном порядке заставляем обедать. Прямо за этим столом. Кровь смоют санитарки, котелок сюда с супом, и через пять минут опять операция. И второй хирург наш, Колесникова Матильда Ханаановна, превосходный мастер своего дела, добрейшие руки. Ассистент – одна на двоих, Закунина Елена. Надо успевать обоим инструмент подавать и не ошибаться. А это Катя Пожидаева, – Воробьев посмотрел на миловидную девочку в белом халатике, – регистратор наш. Надо же всех раненых зарегистрировать, записать ход операции, заполнить на всех карточки передового района. А медсестры у нас какие хорошие – Козлова Дуся, Салошкина Аня, Ермоленко Аня… Представляете, какой ловкостью надо обладать, чтобы на коленках, на общих нарах, при коптилке попасть в вену, перелить кровь или раствор. А раненые многие в шоковом состоянии, обескровленные, со впавшими венами, оторванными руками, ногами, ранениями бедренных артерий, с открытыми пневмотораксами…
Воробьев говорил бурно, речь его, наполовину состоявшая из медицинских терминов, была малопонятна неискушенному в медицине Мазурину, но только поэтому он еще и сдерживал слезы, слушая его бесхитростный рассказ..
– Какие люди, вы не представляете… Смены никакой, работают, пока не свалятся, два-три часа отдыха в сутки не набирается, – продолжал рассказывать Воробьев.
– Да, тут у вас как конвейер, – сказал Мазурин, заметив, как с одного стола понесли в перевязочную раненого, а на его место санитары тут же кладут другого.
– Это Деев и Матвеев, – сказал Воробьев, – наши санитары. Незаменимые люди. Я иной раз удивляюсь, как они все это выдерживают. Видеть столько крови и страданий каждый день много месяцев подряд не у каждого, знаете ли, психика может выдержать.
Мазурин невольно вспомнил описание лазарета в романе «Война и мир» и подумал, что, сколько уже было за это время войн, медицина шагнула вперед, но кровь и стоны раненых остаются, а на смену врачам и сестрам милосердия 1812 года пришли другие, такие же русские девушки…
– Как у вас с эвакуацией раненых? – спросил Мазурин.
– Тяжело. Транспорта не хватает. Машины буксуют в снегу, только лошади и спасают, – ответил Воробьев. – Хорошо помогли нам местные жители: сплели каркасы из соломы на сани. Кладем туда лежачих и сажаем двух впереди. Но все равно очень медленно вывозим. Первичных раненых не успеваем обрабатывать, а уже необходимо вторичные обработки делать: гангрены развиваются, другие осложнения.
– Мне бы с кем-нибудь поговорить из врачей или медсестер, – попросил его Мазурин.