Мы не пыль на ветру
Шрифт:
— Во время боевой готовности не рапортуют, господин Залигер, — окрысился майор.
Залигер извинился. Эта ситуация была ему крайне неприятна. В воздухе опять завыл снаряд, пророкотал над позицией и разорвался у подножия высоты, взметнув вверх облако грязи высотою с колокольню.
— Вы должны наблюдать за разрывами и считать; противник пристреливается! — прорычал майор.
Шофер его машины позволил себе дерзнуть — стал сигналить как сумасшедший. Офицеры поднялись с земли. Рассерженный майор сделал знак шоферу прекратить гудки и спросил Залигера, все ли в порядке на батарее.
Так вот он, давно ожидаемый роковой вопрос. Залигер снова отдал честь и заверил начальника, что его батарея будет сражаться точно в соответствии с боевым приказом господина майора. Вдруг они услышали глухой гул, перешедший
— Химическая тревога! Газы!
Майор вдруг рассмеялся. Солдаты это заметили, стянули с себя противогазы, которые уже начали напяливать, и снова присели у орудий.
— Господину камраду видятся призраки; впрочем, но удивительно. Что этот малый, все еще пьет, как вождь пандуров? Это же пристрелочный снаряд. Судя но звуку, тяжелый миномет. Братишки уже близко. Танцы начинаются. Забирайтесь-ка в свою дыру, господин Залигер!
С хорошо разыгранным спокойствием командир достал черную гавану из портсигара, серебряным ножичком отрезал кончик и подстругал мундштук. Залигер поднес ему зажженную спичку. Старик взял ее у него из рук и с наслаждением закурил.
— Надеюсь, вы не утратите темп, если сейчас начнется, господин Залигер…
— Так точно, господин майор. Я со своей батареей буду драться до… — Залигер запнулся.
Огромная радость захлестнула его. Старик потешается над рвением Корты. Под треклятой историей с Хагедорном, этим предателем, поставлена точка. Но он не мог себе сейчас позволить патетических восклицаний. Майор признавал патетику только на бумаге. К удивлению Залигера, майор сам закончил прерванную фразу на манер, противоречащий всему его поведенью.
— Итак, до почетного финала, камрад Залигер. — И, как гипнотизер, заглянув прямо в глаза капитана, добавил: — Родине мы еще нужны. Держитесь бодро…
Тяжелый снаряд опять провыл над позицией и разорвался в деревне. Оттуда донесся женский крик. Какая-то крыша задымилась и тотчас же запылала. Майор повернулся на каблуках, не хуже рекрута на казарменном плацу, и заторопился к машине. Залигер, словно превратившись в соляной столб, стоял навытяжку до тех пор, покуда машина не отъехала на большой скорости. Когда Залигер неверными шагами возвращался к орудию, горящий дом в Райне и все еще клубящийся столб дыма на лугу показались ему предвестниками счастья. Он опять вооружился биноклем и лег на бруствер. Все свои действия в продолжение последних двенадцати часов он теперь считал разумными и достойными уваженья. А сейчас он на время отставит почетную разумность, которая, но его мнению, смягчила даже непреклонность упорного последователя стратегического девиза «продержаться».
Если смотреть из слухового окна железнодорожного домика, то поле представляется большим черным треугольником. Сзади его ограничивает «мокрая яма», болотистая низина, поросшая чахлымп кустами бузины и бурой прошлогодней полынью. Справа поле упирается в грязную проселочную дорогу, которую местные жители почему-то прозвали «сливовой аллеей», а слева на несколько метров не доходит до невысокой насыпи железнодорожного перегона. Домик стоит на пересечении рельсового пути проселочной дорогой. Молодую женщину, прильнувшую к чердачному оконцу, в которое ей сквозь пропыленную паутину видны насыпь и поле, зовут Анна Слезак. После смерти двух прежних железнодорожных сторожей она живет здесь совсем одна.
Ранним утром к ней зашли два француза, представительные такие, видно, порядочные люди, они очень спешили и успели только сказать ей, что на поле, забросанный комьями земли, лежит живой немецкий солдат, который уже сыт войной по горло. И просили ее присмотреть, чтобы закопанный вовремя вылез из своей ямы, не слишком рано, так как здесь еще бродят немцы, и не слишком поздно, а то очень уж холодно в земле. Тот из французов, что постарше, охотно бы остался у нее. И она бы, конечно, его оставила, он так заразительно смеялся и зубы у него при этом блестели под черными усиками, как начищенная эмаль. Но младший и слышать об этом не хотел. Правда, она им рассказала, что
Она уже два раза лазила на очищенный от всякой завали чердак и смотрела, не виднеется ли посреди поля яма и не вылез ли из нее немецкий солдат, сытый войною по горло. Ее одолевало желание встретиться с человеком, который дал живьем закопать себя, лишь бы остаться в живых. Французы сказали, что он еще молодой.
Здесь война уже кончилась. Уже прошли американцы. Когда она мелко-мелко рубила репу для козы, они подъехали на своих грохочущих грузовиках, до зубов вооруженные и снаряженные, с лицами до того кислыми, словно уксусу напились. Они спрашивали, нет ли здесь этих проклятых немецких «soldiers» [16] , несколько раз пальнули из пистолетов в сенях и в сарае, прежде чем обрыскать дом и двор, и, наконец, все с такими же кислыми лицами укатили но «сливовой аллее». Анна Слезак не сразу пошла в поле, думала, что подъедут еще другие американцы. Ей не хотелось, чтобы эти ами нашли у нее немецкого солдата и увезли с собой. Минут через сорок пять мимо ее окна проехала маленькая открытая машина. На железнодорожном переезде она остановилась. Из нее выскочили два негра и стали оглядываться кругом, точно ища чего-то. В руках у них были желтые флажки, насаженные на железные палочки. Негры расхохотались, увидев ее, и по мере сил объяснили, чего они здесь ищут: «убитых soldiers», мертвых солдат. Около каждого мертвеца они должны воткнуть желтый флажок. Но здесь не было мертвецов.
16
Солдаты (англ.).
— Никого здесь, никого, капут, — заверила она негров.
Негры ухмылялись и называли ее «мама». В заднем углу машины стоял какой-то металлический ящик с множеством кнопок и переключателей. Один из негров что-то крикнул в него, и ему, как по радио, ответил голос. Но эта штуковина удивила Анну меньше, чем щегольская форма черных солдат. Их шнурованные ботинки, видимо, были из хромовой кожи, штаны и куртки — из тонкого сукна. У них всего много, у этих американцев, подумала она. Второй негр вошел в дом и сразу же хохоча вернулся обратно. На его курчавой голове, лихо сдвинутая набекрень, сидела железнодорожная фуражка старика Робрейта.
— С-с-с-мирно! — рявкнул американец, вытянулся перед дверью, выпятил могучую грудь, поднял руку для гитлеровского приветствия и расхохотался во весь голос.
В уплату за фуражку он сунул ей коробочку, упакованную в станиоль, на которой стояло «Breakfast» [17] . И Анна, во второй раз за этот день, до глубины души устыдилась своего неряшливого вида. Черные искатели мертвых в наилучшем настроении покатили по ухабистой дороге под сливовыми деревьями и до самого поворота махали ей желтыми флажками. Со времени их отъезда, то есть уже более часа, ничего примечательного не произошло. Только вдали, на востоке, в направлении Эберштедта, куда шли железнодорожные пути, время от времени что-то грохало. На разбомбленном местами перегоне уже несколько дней все было мертво. Тишина и одиночество вернулись к Анне, любимые ее компаньоны, к которым, впрочем, после сегодняшнего беспокойного утра она начала относиться с недовернем.
17
Завтрак (англ.).