Мы не пыль на ветру
Шрифт:
Лея со стоном закрыла лицо руками.
— Я знаю, — донесся до нее прерывающийся голос, исходивший из круглого, как у карпа, рта, — знаю, что не имею права называть вас своим дитятей, я не так самонадеян…
— Уходите, — простонала Лея.
— Иду, иду, — прохрипел посетитель.
Лея слышала, что он поднялся, дыханье после этих слов вырывалось у него с астматическим свистом.
— Вспомните только, фрейлейн Лея, что здесь был человек, для которого в жизни нет желанья дороже, милее, прекраснее, чем помочь вам, помочь вам, помочь…
— Уходите, я хочу домой, — рыдала Лея.
Шаги посетителя зашаркали по каменным плитам к выходу. Надорванный голос проговорил:
— Химера… Химера все, что мы говорили… Наши слова запятнали себя…
Стекла осторожно прикрытой двери, расшатавшиеся после многих
— Вы знали, сестра, знали? — плакала Лея.
— Да, дитя мое, знали. Разве ваша мать плохо говорила об этом человеке?
— О нет, сестра, совсем по-другому мать говорила о нем, совсем по-другому…
— Смотрите, Лея, от волнения он забыл отдать вам букет. Какое внимание! — Сестра Клементия взяла букет, брошенный на стуле у круглого стола, и развернула шелковистую бумагу.
— Нарциссы и березовая веточка, какая прелесть. Сейчас больше ничего и не достанешь. У цветоводов нет угля для теплиц. — Она положила букет на колени Леи, — Я оставлю вас на несколько минут, дитя мое, вам хорошо посидеть на солнышке…
Когда через четверть часа сестра Клементия вернулась, Лея спала, а цветы валялись на полу возле кресла. Лее снился сон: они с матерью идут по саду, мать держит ее за руку. Лея — школьница, ей одиннадцать лет. Сегодня день ее рожденья, 23 августа 1933 года. Рука у матери теплая и, как всегда, чуть-чуть влажная, словно она только что утерла ею слезы. Девочка старается идти так же, как мать, легко, царственно, быстро, и осанку хочет перенять у матери, и манеру кланяться при встрече со знакомыми, когда так изящно и величественно склоняется ее обычно высоко поднятая голова с перехваченными лентой полосами, которые привольно и красиво рассыпаются по плечам. У фонтана девочка останавливается и бросает в него камешек. Я, маленькая принцесса, бросаю в фонтан свой золотой мячик. Сказку-то я помню: король лягушек приносит мне его назад. Знаю и то, что король лягушек — это заколдованный принц, пусть не богатый, зато добрый. Он придет, отдаст мне золотой мячик и скажет: вот и я, твой верный Гиперион… Но откуда я знаю, что он придет? Он может и не прийти. И лягушки гибнут в воде, а солдаты в огне… Мать берет меня за руку и тянет вперед. На универсальном магазине развевается флаг, длинный, как флаги на церковных башнях. Флаг светло-красный, точно кровавая пена, на нем белый коровий глаз и черный крест с закругленными балками… Рука матери тянет меня вперед: идем, доченька! Под Нейссерским мостом идет пароход, конечно, же в Кайзерсверт. И на пароходе развевается кроваво-пенный флаг с коровьим глазом. На палубе сидят мужчины в черных и коричневых рубашках, в руках у них бутылки с пивом, они пьют, горланят поспи, ветер доносит обрывки их песен: «…Сегодня наша Германия… а завтра — весь мир». Гука матери тянет меня вперед: мимо памятника всаднику-копьеносцу. Конь под ним вздыбился. «Левада», это называется «левада», говорит мать. Мы идем дальше, к Шнелленбургу. Какие-то люди попадаются нам навстречу. Отец, мать, ребенок. Ребенок скачет на одной ножке, держась за руки отца и матери. «Мама, почему я никогда не прыгала, как вон та девочка? Почему я держусь только за твою руку? Где мой отец?» — «Ах, дочурка, отцу бы очень хотелось, чтобы ты попрыгала, держась и за его руку. По, девочка моя, на свете много…» Рука матери тянет меня вперед. На лужайке в Штокуне растут бело-желтые цветы. Я набираю целый букет. «Для папы», — говорю я. Мать смотрит на пароход, который уже добрался до излучины реки: «Ты не должна говорить о нем, Лея, я этого не хочу».
Ветер подхватывает ее слова, через Рейн, через море доносит их до него, и они ранят его сердце. Не говори о нем, только думай… А как он выглядит, мама? Сейчас мать видит его за Рейном, за морем. И она, Лея, тоже видит. Он прекрасен… Но почему, мама, почему, почему? Рука матери тянет меня вперед. Цветы я бросаю на дорогу…
— Такие чудесные нарциссы, — говорит сестра Клементия. И дает мне в руки букет.
— Я возьму их домой, сестра. Я хочу домой, скорее домой…
— Для этого нужны здоровые, сильные ноги, — говорит сестра.
Почему и она произносит такие нежные, такие приторные слова, как моя мать, как этот человек, как Франциска, как верный Гиперион…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Совиные
Глава одиннадцатая
Между станциями Эрла и Рашбах поезд снопа остановился прямо посреди поля. Он уже не раз останавливался. И всегда приходилось ждать, пока паровозик наберет силу. Кочегар буквально но разгибал спины и был похож на черта. Но если на сто килограммов угля приходится тысяча килограммов грязи, жар проваливается через колосники и снопами искр вылетает в трубу, то дым день и ночь стоит над насыпью. По полям вдоль железнодорожного полотна, как раки, расползлись горелые плеши. Время от времени факелом вспыхивают высохшие сосны. И стоит паровозу остановиться на этом подъеме одноколейки, как у машиниста улетучивается последняя надежда прийти но расписанию.
В набитых до отказа купе люди чесали языки, ругались, жаловались. Седоголовый пожилой господин изрек:
— Русские демонтируют железные дороги. Вы, мои дорогие современники и соотечественники, быть может, в последний раз едете в поезде. Так что наслаждайтесь! Наслаждайтесь вовсю! — Вдруг он дотронулся до своей ухоженной серебристой шевелюры и вскочил: — Да что же это за кошмар такой…
Все взглянули по направлению его поднятой руки и безжалостно расхохотались. В багажной сетке перевернулся чей-то кувшин с сиропом. Господин был явно растерян. На него со всех сторон посыпались добрые советы:
— Может, кто-нибудь везет бидон керосину, сядьте-ка под него…
Вдруг все двери распахнулись. Людские волны покатились сквозь образовавшиеся шлюзы. Соскочили и пассажиры с буферов. Все гурьбой повалили к паровозу, и там уж дали волю своей ярости. Стоял жаркий июньский день. У людей кровь стучала и висках. Вымазанный как черт кочегар грозил короткой лопатой из паровозного окошечка:
— Сухая ложка рот дерет. Это и к паровозам относится. А ну, отступи!
— Неслыханно! — кричал какой-то холерический толстяк.
— Залезай сюда, — кричал в ответ кочегар, — супь свою злость в котел, деревянная твоя башка…
Смех, крики, взрывы ярости. Машинист, не менее черный от сажи, чем кочегар, спокойно чистит манометр.
— Эй, ты, пролетарий в воротничке, езжай, да поживее! — рычит толпа.
Теперь мишенью их ярости служит машинист.
— Небось, уголь русским сбыл?
Люди горланят вовсю. Тут машинист дает свисток. Вся долина полнится жутким воем. Он длится минуту, другую. Какой-то тощий и длинный как жердь человек, в обмотках и зеленой охотничьей шляпе, пытается взобраться по железной лесенке в кабину к машинисту. Но тут же летит вниз. Кочегар двинул его лопатой по зеленой шляпе. Жуткий вой вдруг оборвался. Во внезапно наступившей гулкой тишине раздается голос машиниста:
— Образумьтесь же, люди! Через час-два мы тронемся. Эти проклятые лентяи из Рашбаха должны были подать нам уголь, да, видно, решили средь белого дня подогреть себе на нем эрзацкофеек.
И правда, крикуны образумились, найден новый козел отпущения — проклятые лентяи из Рашбаха. Они с наслаждением поколотили бы этих проклятых лентяев, но до Рашбаха добрых полчаса ходьбы, а это не по силам их крикливой злобе. Машинист же хорошо знает: шахтеры из Рашбаха ни в чем не виноваты! На этой крошечной станции вообще не запасаются углем, только водою. Но нынче утром в Рашбахе сгрузили вагон брикетов для населения. Вот бы шахтерам конфисковать часть этого угля и на дрезине подкатить к паровозу; шутка ли, этот затор остановил движение на всем участке дороги, а ведь теперь колеса должны крутиться для нашей победы.
Кочегар слезает с паровоза, прижимая к груди лопату, и по шпалам направляется к станции. А тот, длинный, в обмотках, потерял где-то свою зеленую шляпу и прикладывает ко лбу носовой платок. Никто им больше не интересуется. Все крикуны ушли в тень. Несколько человек присоли на траву и начали партию в скат.
Купе проветриваются. В них никого не осталось. Невдалеке, на лугу, на треногах развешано свежескошенное сено. Мужчины и женщины забираются под треноги. Другие расположились на тенистой стороне железнодорожного полотна перед раскрытыми дверьми купе и приглядывают за своими вещами. Дети ловят коричневых и белых бабочек.