Мы никогда не умрем
Шрифт:
— Ты нервничаешь, да? Твой папа… знает, что скоро прогон?
— Мы с отцом разговариваем раз в месяц. Обычно он требует у меня денег, когда у него кончаются. Потом пытается меня догнать и избить, падает… чаще всего случайно, а потом показывает синяки каждому, кого встретит, и рассказывает, что я его избиваю и краду у него деньги, — равнодушно сказал Вик.
— Не повезло тебе, приятель, впрочем, тебе повезло больше, чем некоторым. Тебе нравится эта… режиссер?
— Мари? Нет, Мари мне не нравится. Мне не нравится
— Зачем же ты туда ходишь?
— Риша так хочет. Она болеет этим… балаганом.
Вик подошел к стеллажу и начал разглядывать корешки книг. «Запретная любовь». «Любовь на троих». «Лодка любви, корабль скорби». Он хотел спросить, найдется ли томик «Любовная любовь для любящих влюбленных», но вдруг он почувствовал чью-то руку на своем плече.
Он не заметил, что они с Верой стали одного роста. От нее пахло сигаретами и стиральным порошком.
— Знаешь что, я схожу.
— Мне не надо жалости, — на всякий случай сообщил Вик.
— А я схожу не из жалости. Ты так долго отравлял мое одинокое существование, что я обязана посмотреть, как ты позоришься, — невозмутимо ответила она.
А глаза у нее все еще были усталые, в сеточке намечающихся морщин. Вик поймал себя на внезапном, неуместном желании — ему хотелось обнять Веру, прижаться щекой к ее серой, шерстяной рубашке и сказать что-нибудь глупое. Например: «Спасибо». Ему вдруг показалось, что рубашка будет теплой и мягкой. Ему показалось, что Вера его поймет. Но он сдержался. Только улыбнулся, едва заметно коснувшись ее рукава.
Ткань и правда была мягкой и теплой.
…
Риша сидела на полу в своей комнате и сосредоточенно разглядывала себя в зеркале. Вик лежал на ее кровати поверх темно-серого покрывала и разглядывал бумажных журавлей, которых когда-то подарил ей Мартин.
— У меня ничего не получится, — прошептала Риша, прижимая к щекам кончики пальцев.
— Риш, Мари только про тебя в своих отчетах и пишет. Говорит, что ты ее муза, ее Офелия, она тебя чуть ли не золотым самородком в навозной куче назвала в одной из статей…
— Она сказала «неожиданное сияние, замеченное в совсем неподходящем месте»!
— Вот-вот, и я о том же. Мари же упорно считает нас всех за деревенских дураков, которые не понимают ее возвышенных метафор. Успокойся, все будет хорошо.
Этот разговор шел по кругу десятый раз. Риша успела поплакать, разбить чашку, порвать свою копию пьесы и в конце концов просто села на пол и безразличным взглядом уставилась в глаза своему отражению. Вик, который обнимал ее, утешал, обещал привезти из города новую чашку и вручную переписать для нее пьесу, в конце концов понял, что пока лучше просто оставить подругу в покое. Мартин начал советовать сделать это сразу после
Вик встал с кровати и сел позади Риши, обняв ее за плечи. Она положила голову ему на плечо, оторвав, наконец, тоскливый взгляд от зеркала.
— Папа хочет на прогон, — тихо сказала она.
— Значит, пускай приходит.
— Вик, он меня убьет. И тебя тоже.
— За что?
— За то, что я… подтверждаю репутацию своей матери. С самого раннего детства мне говорят, что… что я… Вик, ты не представляешь себе, что это такое… Я никогда, нигде не чувствовала себя в безопасности… Меня могли зажать в углу, ударить, прикасаться… Я никогда…
— Ты знаешь, они тебя не тронут. Никто тебя не тронет, пока я рядом, — прошептал Вик.
Он чувствовал, что и Мартину ее жаль. И эти чувства, привычно сплетясь воедино, неожиданно зазвенели, потянулись холодом.
Но сейчас Вик не мог о нем думать.
— Вик, отец увидит, что мы танцуем… Что ты меня обнимаешь, что… Увидит это платье…
— Ну и что? Риш, я не срываю с тебя «это платье», мы просто танцуем. У нас история… про любовь. Про победу Надежды, как угодно Мари, Эспуар, над Смертью.
— Ты ничего не понимаешь! Тора, Февраль, Лета, Свора, Виконт, Офелия, Китти и маркиза де Мертей над ними! Виконт стоит за гордыню, Офелия — за уныние, Китти — за похоть, Февраль означает лень, Свора — гнев, Тора — чревоугодие, а Лета — алчность! И Дьявол в женской ипостаси, Мертей…
— У Мари два солиста, остальные произносят пару реплик за весь спектакль. Ну, Рита еще что-то истерит, — усомнился в ее прочтении пьесы Вик.
— Потому что она считает эти грехи самыми тяжелыми…
— От гнева ты скорее проломишь кому-нибудь голову, а от похоти разложишь кого-нибудь на полу.
— От гордыни ты решишь, что имеешь на это право, а от уныния не сможешь противостоять! Мари мне сама сказала!
«Я сейчас впаду в грех уныния от ее метафор», — проворчал Мартин.
Вик молчал. Ему было наплевать, что за смысл вкладывала Мари в спектакль и какие грехи считала главными. Ему было даже наплевать, что подумает Ришин отец. Он слишком устал от страха перед будущим, от грязных тайн и постоянных сомнений.
— Хочешь, я спущусь к твоему отцу, скажу, что между нами никогда не было ничего…компрометирующего? Могу встать в красивую позу, как Мари учила, и начесать, что мы до свадьбы даже целоваться не будем.
Риша немного отстранилась.
— Компрометирующего?.. Вик, ты всегда называешь вещи такими…неподходящими словами? — выдохнула она ему в шею.
Он прижимал ее к себе, и гладил по спине, чувствуя, как теплая кожа обжигает ладони сквозь тонкую рубашку. Первые несколько секунд он чувствовал ее пальцы, запутавшиеся в своих волосах, отдавал себе отчет в том, что они делают, и что происходит вокруг. Но потом теплая вода затопила сознание и погасила все чувства.