Мы — разведка. Документальная повесть
Шрифт:
Фашисты сумели каким-то образом установить личность Николая и теперь хвастались, что в их руках находится знаменитый разведчик. Позднее, из показаний пленных, выяснилось, что наш боевой товарищ вел себя достойно, как настоящий патриот, и погиб геройски во время одного из допросов — он вцепился зубами в следователя и был застрелен.
Фашистская радиопередача о Расохине вызвала у нас не столько боль, сколько злость и желание отомстить. В ту же ночь мы вышли на нейтральную полосу разведать проход к высоте Горелой и послушать противника. Вылазка была удачной — мы доложили Терещенко, что на перешейке, разделяющем озеро, совершенно нет мин, что левая
— Пойдете, когда получите приказ, — сердито сказал капитан, — а пока слушайте, смотрите и не делайте глупостей.
Еще три ночи мы «слушали» немцев на Горелой. Они вели себя нешумно — видимо, в траншеях сидели только ночные посты.
При обсуждении предстоящей операции Балухин настойчиво доказывал, что группе захвата надо отходить к своим только через озеро: перешеек немцы немедленно закроют огнем, и тогда не выбраться. Я утверждал, что пока фрицы очухаются, можно успеть пробежать триста метров под гору и проскочить перешеек, не связываясь с водой. Я исходил из того жизненного факта, что наши разведчики бегали куда лучше, чем плавали.
Доспорить не пришлось: нас вызвали в штабной блиндаж.
Подполковника Пасько — он недавно получил новое звание — и начштаба Каширского, судя по вопросам, больше всего интересовало настроение разведчиков. Мы сказали, что настроение в норме.
Тогда только Пасько приступил к делу:
— Мне доложили, что взвод готов добыть контрольного «языка». Это, конечно, похвально, но честно скажу, в успехе я не уверен. Враг настороже. Разведки тридцать пятого и двадцать четвертого полков дивизии уже несколько месяцев пытаются захватить «языка», но только зря людей теряют. Какая же гарантия у вас?
— А мы без гарантии, товарищ подполковник, — убежденно произнес Балухин. — Возьмем — и все, только бы он в траншеях был.
Договорились, что операцию проводим следующей ночью. Весь день готовились: проверяли автоматы, точили кинжалы, пригоняли обмундирование. От сапожника полка приносили заказанные нами легкие брезентовые сапоги, точно такие, какие мы видели у диверсионников в походе к Луостари.
Вечером отправились на передний край ждать темноты. Нет для разведчика более томительных часов, чем часы перед выходом на задание. В такие минуты в голову лезут разные мысли о целости собственной шкуры, о судьбе-индейке, играющей с человеком в «орла» и «решку», тяжело давит невесть откуда свалившаяся душевная усталость. Но как только вышел за передний край и началась работа — слетает вся сонливость, выскакивает из головы глубокая и мелкая философия, и ты становишься проворным, взрослым парнем, заряженным на дело, как надежный и пристрелянный пистолет.
Такая психологическая перенастройка является, по-моему, чуть ли не профессиональным свойством разведчиков.
Вот и на этот раз мои ребята, неповоротливые и какие-то снулые в окопе, преобразились в барсов, как только покинули траншею. Ступают упруго, мягко, неслышно, молчаливы, как призраки. Впереди, сразу за головным дозором, — группа захвата: Ромахин, Власов, Иванов и я. Лейтенант Балухин ведет группу прикрытия.
Немцы то и дело пускают осветительные ракеты, но нас это не тревожит, знаем, что они светят главным образом, для порядка и собственного спокойствия, — темноты фрицы побаиваются. Отмечаем, что со стороны Горелой — ни одной ракеты. Это хорошо, значит там не ждут.
Вот и перешеек. Справа и слева — вода. Рядом тяжело дышит Ромахин.
— Ты
— Нет, просто волнуюсь.
— С чего бы то?
— А я, когда все на мази, хужей всего переживаю. Сегодня, чую, возьмем.
— Не говори гоп.
— Серьезно. У меня нюх на фрица, что у овчарки…
Наш малоосмысленный разговор таким же свистящим шепотом обрывает лейтенант:
— Дальше пойдете одни. Прикрываем отсюда.
Я понял и одобрил решение командира. Лезть через перешеек всем взводом — дело глупое, можно нашуметь и все испортить, а до огневых точек на Горелой ручной пулемет и автоматы достанут из-за озера.
Пожимаю Виктору руку, и вот уже наша четверка усердно шлифует животами гальку и камни на перешейке. Гремим при этом, что морской прибой в тихую погоду, но все обходится благополучно.
Впереди, метрах в тридцати, темнеют проволочные заграждения. Подбираемся вплотную. Виктор Иванов ложится на спину и, вытащив ножницы, начинает перекусывать одну колючую нить за другой. Это у него получается классически — быстро и неслышно. Сергей Власов аккуратно делает свою работу — хватает с обеих сторон ножниц обрезанные концы и втыкает их в землю. Иначе проволока своим противным звоном насторожит и самого беспечного часового.
В проход лезем по одному, а дальше двигаемся уступами: Ромахин и я, сзади Иванов и Власов.
До траншей метров сорок. Ползем медленно, застывая и прислушиваясь после каждого движения. Небольшой подъем, и мои руки нащупывают упругую подушку дерна на бруствере окопа. Что там, в траншее? Сердце бешено колотится, рвется выскочить. Но страха нет. Даю себе секунду передышки, поднимаюсь на руках, подбираю ноги и прыгаю в темный провал окопа. Сразу различаю, как в нескольких метрах от меня справа растерянно поднимается рослая фигура немца. Кидаюсь к нему, рассчитывая оглушить прикладом, но в тот же миг сам получаю мощный удар в лицо и лечу на землю. В башке — туман, а когда сознание проясняется, вижу, что от немца таким же манером летит через меня Ромахин. Никак не пойму, в чем дело, но вижу, что немец безоружен. Зажав в руке нож, снова прыгаю вперед. Искры в глазах, и я опять на дне окопа. Подымаясь, вижу, как наш гигант Власов и Виктор Иванов давят гитлеровца к земле, а он, вырываясь, тянет руку к сигнальному проводу. Подбегаю и со злостью бью фрица по голове рукояткой кинжала. Немец мякнет, но все-таки успевает схватиться за провод. Повторяю удар. Гитлеровец затихает.
Оглядываться и раздумывать некогда. Вместе с Виктором помогаю Власову взвалить бесчувственное тело немца на плечи и машу рукой: «Отходить!» Все бегут вниз, к проволочным заграждениям, а я каким-то шестым чувством заставляю себя задержаться на бруствере. Слышу, как ребята отставили рогатку с проволокой и зашумели вниз, к перешейку. А в траншее все ближе и отчетливее стучат сапоги бегущих солдат. Бросаю в обе стороны по гранате и кубарем лечу с бруствера. Заграждение уже не помеха, и я со всех ног бегу к перешейку — благо сапоги легкие, а годы молодые.
Не добежал. И к счастью. На перешейке огненной стеной встают разрывы. Стучат комья, земли, камни, осколки. Резко забираю вправо и с ходу бросаюсь в темную холодную воду озера.
Сгоряча плыть легко, но вот начала намокать гимнастерка, погасли пузыри маскхалата, остыло тело, а ноги и руки стали деревянными. Спадает напряжение, и приходит дьявольская усталость, когда становится безразлично, что плыть, что не плыть. Замечаю, что вода вокруг нет-нет да и запенится строчками. Значит, немцы стреляют и по озеру.