Мы — разведка. Документальная повесть
Шрифт:
На левом фланге обороны дивизии в руках немцев находилась сопка, похожая очертаниями на огромную спящую утку. С этой высоты гитлеровцы отлично просматривали ближние тылы дивизии и точным огнем причиняли немало хлопот и бед снабженцам, обозам и резервным подразделениям. Командование приняло решение выбить немцев с высоты Утка.
Разведке нашего полка было приказано изучить подходы к высоте, снять минные поля, определить огневые точки и средства противника. Каждую ночь в полном составе наш взвод выходил за передний край и устраивал перед Уткой «концерты», стремясь вызвать на себя огонь и засечь пулеметные гнезда гитлеровцев. Это нам удалось.
Утка
Существует поговорка, что минер ошибается только раз в жизни. Замечу, что этот самый «раз» приходится у минера, главным образом, на разминирование. Прежде чем приступить к работе, опытный разведчик с предельно возможной точностью устанавливает систему расположения мин, чтобы наверняка знать, в какой стороне и на каком расстоянии стоит следующий «подарок». Обнаружив мину, начинаешь пальцами, на ощупь играть с ней в «кошки-мышки». Надо убедиться, нет ли проволочки с боков, нет ли натяжного донного взрывателя или каких других сюрпризов. После этого можно мину вытащить из земли и осторожно вывернуть взрыватель. Если при этом ничего не случится, минер считает, что он родился в рубашке.
Вся его нежность к железной коробке исчезает, он небрежно, как полено, отшвыривает мину в сторону и лезет испытывать судьбу к следующей.
Разминирование — работа не из приятных и порядочно изматывает нервы. Мы изматывали их целую неделю. Но зато убрали из-под Утки все минные поля. Мы определили также, что на высоте больше десятка дотов и дзотов, а ночами в траншеях в полной боевой готовности сидит примерно батальон гитлеровцев. Скажу, что эти сведения не обрадовали наше командование. Немцы начеку и достаточно сильны. Мы получили задание выяснить, а как ведут себя фрицы в дневное время.
В одну из ночей мы с Балухиным и своими связными — Тришкиным и Ромахиным — отрыли перед Уткой окопчики, замаскировались и благополучно провели там весь день. Выяснилось, что днем в траншеях немцев мало — они отсыпаются в землянках по ту сторону высоты, — и если минометным огнем отрезать землянки, то успех операции обеспечен.
С началом темноты мы снялись и чертовски голодные заторопились домой.
Вдруг идущий впереди лейтенант Балухин окутался огнем и черным дымом. Потом раздался оглушительный взрыв и свист осколков. Мы бросились на землю. Но разрывов больше не было, и тогда я понял, что в спешке мы заскочили на свое же минное поле. Кинулись вперед, к лейтенанту. Да, так и есть. Балухин наступил на нашу двухсотграммовую толовую шашку. Ногу Виктора по щиколотку будто отрезало пилой. Мы уложили лейтенанта на плащ-палатку, взялись за углы и понесли. Балухин молчал и только скрипел зубами.
Через две-три минуты он приказал:
— Стойте!
Приподнялся, взялся обеими руками за висевшую на лоскутке кожи ступню, оторвал ее, бросил в сторону и бессильно откинулся:
— Теперь несите.
Но мы, ошеломленные хладнокровием и самообладанием, с которыми лейтенант проделал все это, не могли двинуться с места.
— Несите же! — крикнул Балухин.
Мы снова взялись за углы плащ-палатки. Лейтенант лежал с каменным, равнодушным лицом. Но, в какой-то момент приглядевшись, я заметил, что Виктор тянет руку к кобуре. Почти силой я отобрал у него пистолет.
Спустя полчаса, видя, что мы выбиваемся из сил, лейтенант приказал остановиться и, не глядя на нас,
— Прошу простить за ту… — Виктор подбирал слово… — за ту слабость. Такого я не желаю никому.
В санчасти мы навсегда распрощались с нашим командиром.
Впоследствии из госпиталя он писал нам письма, шутливо жаловался, что у него очень жжет оторванную ступню, что теперь он не вояка и ему остается лишь нянчить детей, которых у него тоже пока нет.
Много лет спустя, уже после войны, я случайно встретил Виктора Балухина на волжском теплоходе. Он жил в Сибири, работал каким-то начальником по снабжению и ехал в отпуск с женой и тремя сыновьями, очень похожими на папу.
— Вот везу свой взвод на южное солнце, — весело рассказывал он, — а то в них сплошная Сибирь, пусть хоть в море помокнут.
Думаю, что и теперь мой старый друг однополчанин не растерял своей бодрости и работает не хуже, чем воевал.
После ранения Балухина прошло несколько дней. Подготовка к штурму высоты была закончена, и два наших стрелковых батальона, поддержанные артиллерийским огнем, выбили немцев с Утки.
Несколько дней немецкими же минами мы подрывали на высоте доты и дзоты, разрушали траншеи.
В дальнейшем гитлеровцы даже и не пытались вернуться на Утку.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ПОБОИЩЕ У ОРЛИНОГО ГНЕЗДА
Близилась зима. Мы на Шпиле готовили к холодам свое немудреное фронтовое хозяйство: ремонтировали жилые землянки, приводили в порядок печки-буржуйки, даже построили специальное помещение для лыж и другого зимнего имущества.
Вечерами разведчики часто собирались в нашей «кают-компании» — так называлась большая общая землянка, — писали письма родным и знакомым, рассказывали забавные истории из жизни, пели любимые песни.
Душой всех этих вечеров был у нас Коля Серов, весельчак, лихой гитарист и песельник. За общительность, удаль и умение с честью выходить из разных неприятных положений, в которые Николай попадал по своей природной, почти детской доверчивости, Серова прозвали во взводе «Швейком». Однако произносили эту кличку не в шутливом тоне, а большей частью уважительно, с восхищением: «Ну и Швейк».
До войны Коля Серов подвизался в артистических кругах и был прямо-таки напичкан интереснейшими историями из закулисной театральной жизни, К тому же он умел мастерски преподносить свои байки, и мы, бывало, часами разинув рты или посмеиваясь, слушали его разглагольствования, в которых кусочки правды причудливо переплетались с невероятными поступками знаменитостей мира искусства.
— Про Жарова слышали? Того самого, который… — и Серов, пощипывая струны гитары, напоминал:
Цыпленок жареный, Цыпленок пареный, Цыпленок тоже хочет жить.— Жаров? Михаил? Который в кино? Знаем, — гудели ребята.
— Тот самый. Так вот, это — мой лучший друг. Парень что надо. Встретились как-то на Невском. Народ, конечно, кругом. Все ахают: «Глянь-ка, глянь — сам Жаров!» А он, рубаха, по-простецки ко мне на шею… Рад. Целует. Обнимает. «Пошли, — говорит, — Коля, друг сердечный, к нам. Жена сегодня пельмени сварганила». А жена его, знаете, Целиковская — знатная, скажу я вам, по красоте женщина — в мой рукав вцепилась: «Никуда вас, Николай Трофимыч, не отпущу». Пришлось, понимаете, идти пельмени заглатывать. Испортил себе вечер.