Мы с Костиком
Шрифт:
А сахар в руках у Никифора перевернулся и высыпался весь в колодец.
— Теперь вода будет сладкая, — сказал Никифор.
Он зачерпнул ладошкой, вода была и в самом деле сладковатой.
— Надо помешать, — сказал он и, перевесившись через край, помешал воду рукой.
Она стала ещё слаще.
— Ты что это делаешь?
Над ним стояла тётка с ведром.
— Здесь люди воду берут, а он руки полощет! Вот я тебе!
И она схватила Никифора за ворот и потрясла его.
— Сладкая, — сказал он. — Вода тут сладкая.
—
— А вы попробуйте, — сказал он.
Она попробовала и сразу же, забыв про Никифора, побежала куда-то.
Домой он решил не возвращаться.
— Пойду куда глаза глядят, — сказал он и пошёл по тропинке.
Он шёл, а навстречу уже торопились люди с вёдрами и без вёдер.
— Сладкая, сладкая! — говорили они.
А кто-то говорил, что вода, наверное, отравлена, потому что всё теперь отравлено, и дожди идут радиоактивные, и солнце уже опасное, и воду тоже не мешает проверить…
А Никифор шёл вдоль длинного серого забора. Он часто ходил тут, стараясь найти лазейку или хотя бы заглянуть внутрь. Но забор был плотный и высокий, обмотанный поверху колючей проволокой. Щёлки были. Но за забором сразу же начиналась непроходимая чаща каких-то тонких и длинных палок, на которых болтались во все стороны огромные лопушиные листья, и жирные пауки с чёрными крестами на спинах висели между ними, охраняя свои владения.
Вдоль забора пробиралась девчонка. Никифору показалось, что она вышла прямо из забора: не вылезла, а будто отделилась от него. Она тихо двигалась между тонких и частых сосенок и что-то искала у себя под ногами. В руках у неё была маленькая корзинка.
Никифор, заметив её, сразу же спрятался за дерево, и теперь крался сзади, потому что эту девчонку недаром все зовут Тритоншей. Она знает что-то про каких-то тритонов, которые будто бы и есть на самом деле, но которых никто никогда не видал. Он давно следил за ней, но тритонов нигде не было…
Как вдруг она обернулась. Никифор быстро спрятался за дерево.
— Ты думаешь, тебя не видно? — спросила она.
Он промолчал.
— Кто же так прячется? — засмеялась она.
И действительно, берёза была совсем тонкая, и он был весь на виду. Но вылезать всё равно не хотелось.
— И зря ты за мной подсматриваешь, — продолжала девчонка. — Всё равно тритонов не покажу.
— Нет никаких тритонов, — сказал Никифор, выходя из-за дерева.
— Для кого нет, а для кого есть, — огрызнулась она.
Тритонша была очень нарядная, и было видно, что у неё новое платье и она боится в нём пошевелиться и воображает.
Но что особенно его поразило — это цветы. На голове у неё был венок, две большие белые лилии были вплетены в косички, ещё одна лилия болталась на шее, даже на руках и ногах было по лилии. Словом, вся она была обвешана цветами, и лицо её было нахальное и презрительное.
— А меня дома палками бьют, —
Тритонша удивилась.
— Есть и спать не дают и дохлыми селёдками в морду тычут.
— Какими селёдками, почему селёдками? — И вдруг расхохоталась. — Да врёшь ты всё! Это Ваньку Жукова селёдками тыкали, а теперь никаких буржуев нет и селёдками никого не тычут.
Она смеялась, а он, волнуясь и краснея от досады, заговорил, что не только её Ваньку селёдками тыкали, что у него тоже не мать, а мачеха, и она мечтает от него избавиться, потому что у неё есть свой родной сын, а его, Никифора, скоро отведут в лес и там бросят…
Он так разошёлся, что и сам уже поверил, что всё это так, и ему стало жалко себя и обидно…
Но Тритонша знай хохотала. Это было уж слишком!
— А кто кур к заборам привязывает? А кто колодцы отравляет? — и он бросился на неё с кулаками. Вот-вот догонит. Но она вдруг стукнулась об забор и исчезла.
Он даже было испугался, но быстро сообразил, что в заборе, наверное, отходит доска. Поискал и нашёл такую доску, отогнул её, просунул туда голову, и нос к носу столкнулся с огромной серой собакой. Собака лязгнула зубами, но он изловчился и хлопнул её доской по носу так, что она жалобно взвизгнула, а сам со всех ног бросился наутёк…
Под верандой, на заколоченной даче, было тихо, сумрачно и прохладно. Никифор пробрался между всяким хламом в дальний угол, где стояла большая бочка. Достал из бочки самовар, уселся, снял с самовара крышку и стал вытаскивать оттуда разные интересные вещи: гаечный ключ, авторучку, шарикоподшипник и всякое другое. Он вытаскивал всё по очереди, осматривал и осторожно клал себе на колени. Последними появились ручные часы. Он нашёл их совсем недавно в лесу около потушенного костра. Там же валялась пустая бутылка, на этикетке которой был нарисован странный город с башнями. Бутылку он показывал отцу, и тот сказал, что она испанская, Никифор решил, что часы тоже испанские, и он подарит их отцу на день рождения, а отец тогда подарит ему свои часы.
Часы уже не тикали, и стрелки не двигались. Никифор мог бы завести их, но решил пока не делать этого, потому что всё равно они лежат без дела, и незачем им напрасно ходить, пусть лучше отдохнут…
И вот, будто идёт он, Никифор, по тёмному и высокому лесу. И ему совсем не страшно, потому что где-то рядом идёт отец, и они собирают грибы и аукаются. «Ау!» — кричит Никифор. «Ау!» — отзывается отец. «Ау, ау!..» И вдруг протяжно так: «Ту-ту, Никифор, ту-ту…» И голос отца начинает быстро удаляться, чем дальше, тем быстрее… «Ау! — кричит Никифор и бежит на голос. — Папа, ау!..» «Ту-ту, — жалобно отзывается вдали.