Мы с Санькой в тылу врага
Шрифт:
12. ИЩЕМ БЕДУ НА СВОЮ ГОЛОВУ
Павлик Здор, сын командира ополченцев, живет на другом конце деревни. Он старше меня и Саньки года на два, перед войной окончил пять классов. Павлик сильный, коренастый. Он быстрее всех бегал, глубже всех нырял. Ребята с их улицы гурьбой ходили за ним.
Мы с Павликом не дружили. Вернее говоря, он не хотел связываться с такой мелюзгой, как мы. Иной раз в школе на переменке, когда кто-нибудь из нас попадался ему под руку, Павлик давал щелчка в нос или в лоб — этим наши отношения и ограничивались. А теперь у нас только и разговоров о Павлике.
— Не приходи тогда, безотцовщина, и домой, — часто стращает она меня.
Мы шагаем по улице и рассуждаем, что придется, пожалуй, теперь Павлику ездить на трехколесной «лисапеде», как ездит отец кузнеца, дед Тимох. Но тому еще хорошо, у него есть железные ноги. Сын отковал. Эти ноги нас очень удивляли. Каждый раз, когда старик приезжал в сельмаг купить табаку, мы с любопытством рассматривали и его «лисапеду», и ноги, похожие на две кочерги. Он топал к прилавку, гремя ими об пол, а ступни на шарнирах сгибались и разгибались, как настоящие. В известном смысле ноги были даже лучше настоящих: старый кузнец ходил босый в самые жестокие холода. Железо, настывшее на морозе, в тепле только покрывалось инеем.
А кто откует такие ноги Павлику? Отец его, поди, не умеет. Мог бы сделать тот же кузнец, дядя Петро, да он, наверно, дорого возьмет. А, кроме того, кузнеца сейчас нет дома: он на войне.
Во двор к Здорам нас не пустили. Мы постояли чуток у ворот, посмотрели в щелку, как фельдшер Тимофей Иванович отмывает на крыльце руки от крови, послушали, как голосит в хате мать Павлика, и пошли дальше — за околицу, на колхозное поле, где недавно грохотал бой. Там, говорят, валяется уйма всякого добра, можно даже пушку найти, стоит только захотеть. Митька хвастал, что он нашел всамделишный командирский компас. С тем компасом куда хочешь заберись, хоть в самый густой репейник или в лозу над ручьем, все равно будешь знать, где север, где юг, где восток и где запад, — стрелка показывает. Нам бы такой компас с Санькой, ни за что бы в партизанах не заблудились. Чего только Митьке мы за него не давали — и три гильзы, и кожаный ремешок, и даже ракету совсем еще целехонькую, — не хочет меняться, и все тут.
— Может, он мне и самому пригодится, — стоит Митька на своем.
А то, говорят, Коля Бурец, тот самый, у которого отец был матросом, приволок домой винтовку со всем, что положено, — штыком и затвором. Только сам Бурец никому в этом не признается, боится, как бы мать не узнала: уши оборвет.
Мы идем по узкой тропинке обочь дороги, обиваем босыми ногами пыль с широких листьев и уже сухих стеблей подорожника, идем и мечтаем: вот бы найти по нагану да по карману патронов к ним или гранат штук по десять.
— Винтовки тоже возьмем, если что, — соглашаюсь я на всякий случай.
— Можно и пулемет притащить, — размышляет Санька.
Вдоль дороги стоит переспелая рожь, склонился долу колосьями сухой, как порох, ячмень. Тронь его — и зерно дождем посыплется на землю. Там, где до прихода немцев начали жать, стоят снопы в бабках и копны. Много бабок повалено, разметано. Возле самой дороги два пепелища. Здесь были скирды хлеба. Они сгорели после того, как пришли фашисты. Мы полагаем, что без партизан тут не обошлось. А может, ополченцы сожгли, чтобы не достался
Поле исполосовано вдоль и поперек танками, изрыто окопами. Мы ходим по окопам, ищем наганы. Думалось, что здесь их будет валяться сколько хочешь, но это только думалось. В огромном круглом окопе нашли одни гильзы от снарядов да пустые ящики. Должно быть, тут стояла пушка. Впереди окопа земля выжжена, а вокруг ямка на ямке — поле перепахано взрывами. Лютый был бой.
Подальше во ржи нашли противогаз. Посмотрели — целый. Решили взять. Много рогаток получится. Потом попались красноармейская каска и маленькая пехотная лопатка. Каску мы примерили. Сперва Санька, а потом я. Она была нам велика, закрывала глаза. Зато лопатка в самый раз, как по заказу. Захватили ее с собой.
— Сюда! Сюда! — вдруг закричал Санька. Я думал, там уж неведомо что, а оказалось — ничего особенного. На дне неглубокой ямки, видно, воронки от снаряда, кое-как приспособленной под окоп, прямо навалом пустых, стреляных гильз. Перерыли, перебрали все до одной — нет целых. Верно, пулеметчик отбивался до последнего патрона. Тут же, в ячмене, мы нашли грязные, окровавленные бинты и насквозь пробитую пулей фляжку. Остался пулеметчик жив или нет?
Лазая по окопам, мы вывозились в глину, как черти. Санька залез вдобавок еще и в какой-то мазут, а потом черной рукой вытер пот со лба. Теперь он — как дядя Петро, когда вечером идет домой из колхозной кузницы. Но все это пустяки в сравнении с тем, что мы не нашли ни одного нагана.
Лежим на чистом песочке возле окопа и отдыхаем. Говорить ни о чем не хочется. Санька ковыряет пальцем землю, а я просто смотрю в небо. По небу плывут белые, легкие облака, трепеща крылышками, почти висит на одном месте и звенит, заливается жаворонок. Ему все равно, сжато или не сжато поле, нашли мы с Санькой наганы или нет, есть война или нет войны. Он звенит себе, как вчера, и позавчера, и год, и сто лет назад.
Стрекочут в ячмене кузнечики, переливается зыбкими волнами горячий воздух. Я гляжу в небо и думаю о своем отце. Где он, в каком поле отбивается от врага? Думаю про дядю Назара. Где он сейчас летает на своем «ястребке»?
И вдруг Санька толкнул меня в бок:
— Гляди!
Я посмотрел. Неподалеку, опершись обеими руками на лопату, стоит наш сосед, дед Мирон. Мы не любим деда. Он жадный. Жадный и злой. Он спит и во сне думает, как бы нас с Санькой крапивой отстегать. А встретит на улице, обязательно пальцем погрозит и глядит из-под косматых бровей, как из-под стрехи, насквозь пробирает. И все из-за груши-спасовки, к которой мы своими локтями и коленями проложили по его картошке настоящую дорогу.
— Чего ему тут надо? — хмуро спросил я у Саньки.
— Чего?.. Может, добычу какую ищет.
— Давай подсмотрим.
Дед Мирон стоит, стоит долго, неподвижно, будто окаменевший. Поношенная, замусоленная шапка висит под сложенными руками на цевье лопаты, и на солнце блестит потная лысина.
Если смотреть на деда снизу, уткнувшись подбородком в песок, он кажется огромным-огромным. За его спиной на горе видна церковь, но голова старика больше церковного купола и намного выше его. Мы понимаем — это потому, что церковь далеко, а дед близко. Наконец он покачал лысой головой, натянул на самые уши свою шапку, вскинул на плечо лопату и подался прямо по ржи дальше в поле. Мы с Санькой поспешили к дороге: интересно, что он там делал?