Мы с Санькой в тылу врага
Шрифт:
Поликарп лежал на печи. На него страшно было смотреть — такой худой. Одни кости да глаза. Оказывается, он не пришел с войны, а убежал из плена, из какого-то конотопского лагеря. Три недели шел, а до дома не дошел, свалился в какой-то деревне верст за сорок от Подлюбич. Оттуда его на подводе привезли. Теперь лежит на печи и сам слезть не может.
Про моего отца Поликарп ничего не знает.
«— Видел я его только перед отправкой на фронт. Их эшелон перед нашим ушел», — сказал он нам с бабушкой.
— А вы моего отца не встречали? — спросил я вдруг у
Тот поднял тяжелые, посиневшие веки и долго всматривался в меня.
— А как его фамилия?
— Сырцов.
У меня затеплилась надежда.
— Он такой вот… чубатый, — подсказал я комиссару. — На меня похож.
— Ну как же, как же… Знаю я твоего отца, — сказал комиссар.
— А где он? — загорелся я.
— Он в нашем полку служит. Твой отец — храбрый солдат. Он танк немецкий подбил. А сейчас где? Там, где полк. С полком ушел. Вот фашистов разобьем, он и вернется.
— А мой где? — не удержался Санька. — Его фамилия Маковей. Иваном зовут.
Санькиного отца, оказывается, комиссар тоже хорошо знает. Он служит в том же полку, только подбил не танк, а самолет. Прицелился и — бах из винтовки прямо в бак с бензином. Самолет тут же и загорелся. Мне даже немного завидно стало. Но, прикинув так и этак, я успокоился. Танк подбить тоже неплохо.
Вдохновленные подвигами своих отцов, мы признались комиссару:
— А мы в партизаны пойдем!
У нас, можно сказать, уже все готово: мешки с сухарями есть, бинт и йод тоже, патронов целая коробка. Только удобного случая ждем.
Комиссар был первым человеком, которому ни Санька, ни я не побоялись открыть тайну. Мы были уверены, что он нас поддержит, а может, и попросится вместе с нами. Такого почему бы не взять?
Мне показалось, что комиссар чуть-чуть улыбнулся. Но, видно, и впрямь показалось, потому что он серьезно спросил:
— А оружие у вас есть?
— Оружия у нас нет, — сказал я. — Только патроны. Говорят, есть винтовка у Коли Бурца, но он ни за что не отдаст. Он даже не признается, где ее прячет. Может, у вас есть лишний наган?
— Нет, товарищи командиры, лишнего нет. А свой я не отдам — подрастите малость.
Хорошо ему говорить — подрастите. Пока будем расти, всех фашистов перебьют. Что тогда делать?
15. КОМИССАР УХОДИТ НА ВОСТОК
Сегодня я получил от деда Николая добрый нагоняй. Пришел он к нам починить крышу в хлеву, а бабушка ему и давай жаловаться: Иван, мол, от рук отбился. И вот дед сидит подле окна на скамье, теребит свои усы и читает мне проповедь: — Так что ж это ты, хлопец, а?
Я стою напротив и рассматриваю свои потресканные ноги. На одном большом пальце сбит ноготь, а второй завязан тряпицей. Спрыгнул вчера с крыши на разбитую бутылку.
— Что ж ты молчишь? Или, может, разговаривать со мной не хочешь? — допытывается дед.
Бабушка достает из печи чугун и подливает масла в огонь:
— Ремень по нем плачет…
Вот тут и пошло. Когда он был таким, как я, он и в поле пахал, и коня пас, и сеял,
— Ты чего зубы скалишь? — обиделся дед. — Забыл, что отец наказывал? Забыл?
— Не-ет, — выдавил я через силу.
— Ну так гляди же. Вон на твоей шее, брат, мать больная да баба старая. Хватит дурака валять.
На том и кончилось. Дед вынес из сеней лестницу и полез крышу латать, а мы с бабушкой пошли на огород копать картошку.
Я подкапываю вилами-трезубцами кусты, а корявые бабушкины пальцы бережно перегребают землю, бросают картофелину за картофелиной в старую лозовую корзину. Моя нога на вилах, а глаза то в саду деда Мирона, то на улице. Из головы не идут мысли про комиссара, про его рассказ о наших отцах. Все время так и подмывает сообщить про отца бабушке. Но она тогда станет допытываться, откуда мне это известно.
Когда я уж очень задумаюсь и пропущу куст или мелко подкопаю, бабушка сердится снова: на кого мы работаем? На себя или на чужого дядю?
Накопанную картошку она высыпает в мешки. В свой — две корзины, в мой — одну.
— Ох, грех мой тяжкий, — вздыхает бабушка каждый раз, вскидывая мешок на плечи, а я вслед:
— Ох, мех мой тяжкий!
И плетусь за нею в хату. Там мы высыпаем картошку под пол и — снова на огород.
Неподалеку, на выкопанном, ковыряется в земле Глыжка: строит разные пещеры, копает траншеи и окопы. Он вывозился с головы до ног — глаз не видно. Ему, известное дело, можно жить на моей шее.
Картошка удалась хорошая. Поднимешь куст — глянуть любо: крупная, чистая. Бабушка не нарадуется:
— Слава богу, хоть драники есть будем.
А мне не до драников. Совсем выбился из сил, ни рук, ни ног не чувствую. Бабушка знает, отчего это, — привык лодыря гонять.
Мы работали до вечера. Уже начало смеркаться. Длинная тень от забора легла на весь огород, на вербах расчирикались воробьи. Потянуло сыростью.
В это время на нашей улице и показались полицейские. Впереди важно шагает Неумыка. На нем уже не штатский костюм, а немецкий мундир, в руках все та же резиновая палка. Винтовку повесил на плечо вверх прикладом, как будто охотник. За Неумыкой тащатся криворотый Афонька и еще один незнакомый, не подлюбичский.
Что им здесь нужно? Ручья нашего с лягушками не видели, что ли? А может, самогон промышляют?
Когда Неумыка стал переходить улицу, а Афонька показал своему приятелю на хату деда Мирона, страшная догадка пронзила меня. Пронюхали, собаки! За комиссаром идут.
Я бросил мешок наземь и, едва не сбив с ног ошеломленную бабушку, метнулся напрямик к забору. Скорей! Скорей! Главное — успеть раньше их, главное — предупредить деда Мирона.
На мое счастье, полицейские задержались возле ручья. Неумыка перемахнул его легко, а Афонька не допрыгнул. Теперь он обмывает заляпанные грязью сапоги, а его спутники стоят и хохочут.