Мы в город Изумрудный...
Шрифт:
Наказание за избавление
— Ну, полноте, кто ж у нас Гудвиным себя теперь не считает? — с страшной фамильярностию произнёс Гуамокий Каритофилаксиевич. Даже в интонации его на этот раз звучало что-то особенно ясное.
— А уж не Гудвин ли какой будущий и нашу Гингемию Ивановну на прошлой неделе топором приголубил? — брякнул вдруг из угла Кокусов.
Дровосечников
— Позвольте, разве её не колымагой опрокинувшейся задавило? Я слышал, что об этом происшествии именно так-с рассуждают.
Гуамокий Каритофилаксиевич усмехнулся со значением, и промолчал, не отводя от Дровосечникова пристального взгляда.
«Знает! — мелькнуло у того молнией в голове. — Всё знает и играется, ровно кошка с мышкой. Не уйти ли мне прямо сейчас?»
Кокусов же напротив молчать не стал:
— Топором, топором, можете мне поверить. И вот, что я вам скажу, судари мои, подозреваю я наверное, что дело это рук племянничка старушки нашей. Уж больно морда у него угрюмая да бровастая. Точно говорю, этакий мизантроп убьёт и не поморщится. За пятиалтынный зарубит-с.
— Ну, как же-с? — не удержался Дровосечников. — Городовой при мне рассказывал, что старуху колымагой раздавило… Опрокинуло на неё ветром проезжую колымагу, едва вчетвером справились тело извлечь… Буря всему виной, внезапное природное проявление. Вот и выходит, что ничто в жизни нельзя наперёд загадывать. Строишь вот так грандиозные планы, жизнь рассчитываешь, и вдруг в миг один тебя уж и нет. Раздавит-с как клопа.
— Так, так, господин бывший студент, что ж, вы думаете, что городовой лучше нас в деле разбирается? — сказав это, Гуамокий Каритофилаксиевич прищурился, подмигнул; и вдруг залился нервным, продолжительным смехом, глядя прямо в глаза Дровосечникову. Тот засмеялся было сам, но тут же опомнился и рассердился в первую очередь на своё конфузное поведение.
— Я ничего такого не думаю, — излишне резко сказал он. — Я только одно спросить намеревался: вы меня хотите официально допрашивать, со всею обстановкой?
— Зачем же-с? Вы не так поняли. Я, видите ли, у всех показания отбираю, — ласково проговорил Гуамокий. — Вот и к вам вопросик имеется. Вы старуху прежде того дня навещали… Вы ведь в восьмом часу к её дому подходили-с?
— В восьмом, — отвечал Дровосечников, неприятно почувствовав в ту же секунду, что мог бы этого и не говорить. И тот час добавил, сам понимая, что делает это напрасно. — Я матушкино колечко с камнем зелёным в залог оставить хотел… Впрочем, я не помнюс-с. Я был болен… Я и сейчас ещё себя плохо чувствую… Слабость и в голове шум. Дня три назад попал под дождь и промок до нитки. Все суставы так и ломит, словно заржавели…
— Стало быть, в восьмом? — ещё раз спросил Филинов. —
— Работников? Нет, не видал, — медленно ответил Дровосечников, замирая от муки поскорее бы отгадать, в чём именно ловушка и не просмотреть бы чего. — Не было там работников.
— Да ты что же! — крикнул неожиданно Кокусов, как бы опомнившись и сообразив. — Ведь он за день до того там был, а они красили в день убийства! Ты что спрашиваешь-то?
— Фу! Перемешал! — хлопнул себя по лбу Гуамокий. — Чёрт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит.
Губы Дровосечникова вдруг задрожали, глаза загорелись бешенством, и он изо всей силы стукнул кулаком по столу.
— Не позволю! — вскрикнул он. — Не позволю! Какое вам дело? К чему так интересуетесь? Я всё понимаю! Вы нарочно дразните меня, чтобы я себя выдал!..
— Да уж явственнее и нельзя себя выдать, батюшка, — обрадовался Филинов. И показательно так обрадовался, словно заранее придумал вот так радость свою на всеобщее обозрение выставить, чтобы всем было ясно, что радость его по делу, а не по излишней лёгкости натуры. — Ведь вы, Дровосечников, неспроста в исступление пришли. Не кричите, ведь я людей позову-с!
В это время у самых дверей в другой комнате послышался как бы шум.
— А, идут! — вскричал Дровосечников, — Ты уже за ними послал!.. Ты их ждал! Ну, подавай сюда всех: дворников, работников, свидетелей, чего хочешь… давай! Я готов!
Но тут случилось странное происшествие, нечто до того неожиданное, что уже, конечно, ни Дровосечников, ни Гуамокий Каритофилаксиевич на такую развязку и не могли рассчитывать.
Послышавшийся за дверью шум вдруг быстро увеличился, и дверь немного приотворилась.
— Арестанта привели, — сказал чей-то голос, и вслед за тем какой-то очень бледный человек шагнул прямо в кабинет, и сразу бухнулся на колени.
Вид его с первого взгляда был очень странный. Удивительная бледность покрывала лицо его, побелевшие губы вздрагивали, глаза смотрели, никого не видя, и отчего-то представлялось, что лицо его не живое, а как бы изображённое не очень одарённым в художественном отношении рисовальщиком. Некая в нём обнаруживалась при внимательном рассмотрении пугающая неправильность черт.
Он был еще очень молод, одет как простолюдин, роста среднего, худощавый; в растрёпанных волосах запуталась невесть откуда взявшаяся солома, словно он на сеновале провёл минувшую ночь.
— Что с тобой, Воронопугайлов? — спросил Гуамокий с весьма неприветливым выражением. — Тебе за какой надобностью расследованию мешать вздумалось?
— Виноват!.. Мой грех!.. Я убивец!.. — вдруг произнес человек, как будто несколько задыхаясь, но довольно громким голосом.
Секунд десять стояла тишина, точно столбняк нашел на всех; даже конвойный отшатнулся к дверям и стал неподвижно.