Мы вдвоем
Шрифт:
Алиса не перебивала, пока он говорил, потом немного помолчала и сказала:
— Йонатан, я с тобой, — и сложила вместе ладони в подобии учтивого японского поклона. Казалось, она едва сдерживается, чтобы не прикоснуться к нему. Он намеренно искал в ее голосе изъян, подвох, но, вероятно, его погруженность в судьбу Мики покорила ее сердце, и даже его растерянность была ей мила, и оба уже знали, что они будут вместе. Бывает такое мгновение между людьми, решившими принадлежать друг другу, несмотря на сомнения и желание отдалиться, убежать, вернуться к одиночеству. Потом, так почти всегда случается, это мгновение исчезает неизвестно куда, и каждый ищет его — этот поиск причиняет боль, и в нем вся суть одиночества.
Бросив
— Ой, уже полдвенадцатого, давай-ка двинемся в сторону Иерусалима, а то скоро кончатся автобусы, и мы тут промерзнем всю ночь.
На затекших ногах они вышли из своего временного пристанища, которое объединило их, стало приютом для зарождающихся нежности и доверия, связало невидимыми, но прочными нитями.
— Мы провели тут четыре часа, — с гордостью сообщил он ей, они пустились бежать по тротуару и поймали такси до автовокзала. У входа в автовокзал несколько шумных рабочих — иммигрантов из Эритреи — столпились вокруг хрупкой, как стебелек, женщины, по виду непалки. Та, указывая пальцем на одного из рабочих, с сильным английским акцентом орала: «Это он! Это он! Я уверена!» Пожилой полицейский пытался вмешаться, на ломаном английском что-то говорил женщине, которая не прекращала яростно жестикулировать.
Мимо проехало желтое маршрутное такси, Йонатан догнал его и постучал в дверь. Водитель открыл окно, Йонатан торопливо спросил:
— Сколько до Иерусалима?
Водитель раздраженно ответил:
— Тридцать.
— А за пару? — не успокаивался Йонатан, и водитель рявкнул:
— Да залезайте уже, нашел время доставать, сколько за пару, дай уехать поскорей из этого ада, не видишь, что ли, что тут все превратилось в Гарлем?
Впервые Йонатан ощутил, что он и она заключены в одном, коротком и немного смешном, слове — пара.
На следующий вечер Йонатан явился в ее комнату в общежитии и оставил дверь приоткрытой, чтобы не оказаться с ней наедине — царь Соломон, разбиравшийся в любви, постановил запрет на уединение. Алиса была взволнована его приходом и приготовила особое угощение — лосось, картофель со сливками и мелко-мелко, как она одна умеет, нарезанный овощной салат.
— Я чувствую, что со вчерашнего дня мы уже пара, — радостно заявила она ему посреди ужина, и крупные серьги в ее ушах раскачивались, словно вторя ее словам.
Потом они перешли на придвинутый к стене зеленый диван, и Алиса сказала:
— Какая удача, что моя соседка Рони уехала домой, и мы можем спокойно быть вдвоем.
Они стали весело болтать, искать общих знакомых, и Йонатан ожидал, что весь вечер пройдет в приподнятом настроении. Но как только он об этом подумал, ее лицо внезапно посерьезнело, и она спросила:
— Знаешь ли ты, забавный человек, что я заметила, как ты ушел вчера от ответа на мой вопрос, как ты живешь с безумием Мики?
— Как? — ответил он задумчиво: ее возвращение к вопросу, которого он ждал всю жизнь, застало его врасплох. — Как? Держусь изо всех сил, руки дрожат, а когда его накрывает, то и меня вместе с ним. Пойми, его безумие физически очень отражается на мне.
Йонатан взглянул на Алису, немного сожалея, что принялся отвечать, но зная, что пути назад нет.
— Я чувствую, что каждый минувший день — чудо, жду, чтобы все прошло. Чтобы руки снова стали руками. Чтобы тело снова стало только телом. И лишь после того, когда приступ откатывает, я спрашиваю, что случилось, пытаюсь восстановить весь его ход, пишу себе поэтапный отчет, как по окончании сложных занятий по армейской подготовке. Даже записываю по пунктам выводы на следующий раз. А потом сваливаюсь. Часами лежу в постели, знаю, что безумие сейчас переходит от него ко мне. Даю ему беситься внутри, не мешаю пожирать, раздавливать, жду, когда оно продолжит путь. Как гадкий зимний вирус. А после этого остается только скрытая
Хотя он уже все ей рассказал, ему казалось, что Алиса подозревает, будто он что-то утаил. Что если бы она могла, то проверила бы его телефон — нет ли сообщений и номеров, которые он утаивает, — отрывки сведений, способные раскрыть ей настоящие его секреты. Ведь она, разумеется, боится, что все это гены, что внутри нее когда-нибудь поселится маленькая клетка его семени, полная болезни и безумия: семя раздора, которое достигнет цели, зародится в ней, и никакие анализы ничего не покажут, но однажды ее срочно отвезут в больницу с обычными для рожениц криками, и он выберется из ее утробы, и она прижмет его к груди, погладит нежный пушок волос, пристально вглядится в него, и все начнут звонить и восклицать «поздравляю, Алиса, поздравляю, Алиса», и только она одна будет знать еще до его первого, ждущего кормления взгляда: он сумасшедший.
Она посмотрела на Йонатана тем же взглядом, что и вчера, в их укромном уголке у моря, и сказала, что не расскажет о Мике своим родителям, потому что такую историю они легко не воспримут. Это отклонение от нормы было серьезнее дозволенного в строгой семье Бардах. У ее бабушки была такая сестра, и никто никогда о ней не говорил. Знали только ее имя, «тетя Рози», и когда бабушка случайно называла это имя, ее немедленно останавливали уничижительным взглядом, словно даже словосочетание «тетя Рози» было неизлечимым и заразным. Даже в воспоминаниях, которые бабушка почти год сочиняла с помощью нанятой писательницы и пересказала в них истории о своей семье, ни разу не упоминалась тетя Рози. Только на похороны тети на кладбище Гар-га-Менухот в районе Гиват-Шауль, что состоялись в последний вечер Хануки, все вынуждены были прийти, и дедушка Эдди немного поплакал перед зелеными холмами, взглянул на шоссе № 1, извивающееся внизу, зажмурился и спросил, будто сам себя: «Что мы понимаем? Ничего не понимаем, правда».
Через несколько месяцев он тоже скончался. Его смерть вызвал не рак и не сердечный приступ, а осложнение обычного зимнего гриппа — вот что отобрало у Алисы замечательного дедушку, которого, ко всеобщему стыду, похоронили слишком близко к могиле тети Рози с надгробием без эпитафии, только с именем, и бабушка, глядя в землю, повторила его слова: «Эдди, Эдди, что мы понимаем? Ничего мы не понимаем».
Да и вообще для семейства Бардах, все представители которого были врачами или адвокатами, мир очевидно и четко разделялся надвое — на «годных» и «негодных» людей, таких, от которых необходимо бежать без оглядки. Но Бардахи никогда не заботились объяснить, чем же негодный человек негоден, довольствуясь парой слов и намеком в глазах: у этого «проблема в поведении», тот «жуткий зануда», а третий говорит куда больше, чем принято у скупых на слова Бардахов, или просто отвратительно невежлив, и ото всех этих людей лучше держаться подальше.
Алиса с детства пыталась противиться этой жесткой сортировке людей, ее всегда привлекали именно «негодные». Когда-то она даже считала, что все, что в словаре семьи называется «годным», у нее автоматически переводится в «негодное». Но теперь, когда они только что помолвились, Алиса вдруг попросила Йонатана дать ей время переварить открывшуюся ей информацию. При этом именно его «негодность» — проблемные «досье» Мики, Идо и побитых жизнью родителей — заставила ее сердце переполниться сочувствием к нему и понять, что одного только Йонатана она ждала. Его доброго сердца, его самоотверженности без показухи и даже его уязвимости, связанной с душевной чувствительностью и блестящими способностями к изучению Торы.