Мы вдвоем
Шрифт:
Йонатану в самом деле хотелось спросить его, подключить к его сердцу крошечный невидимый монитор и прислушаться. Только и всего — прислушаться. Но, боясь Микиной реакции, он сдерживался. А теперь Мика в своей влажной мятой одежде распластался по красному дивану, и выталкиваемый его носом воздух сотрясает гостиную ритмичным храпом. Ритм этот не менялся у него с незапамятных времен: первый храп — резкий, уверенный в своей задаче, словно выпускник школы офицеров, а за ним свита несмелых, слабых всхрапываний, и так снова и снова.
Йонатан всегда втайне завидовал Мике, тому, что тот умел уснуть вмиг, летом спал
Он завидовал утонченной иронии Мики, не отменявшей его доброту, иронии, выражавшейся в способности найти ахиллесову пяту любого человека и явления, а особенно — в саркастических прозвищах, которыми он наделял каждого жителя Беэрота. Это был секрет его и Йонатана.
Йонатан с трудом перетащил Мику из гостиной в кабинет, который они с Алисой прозвали «бардачной», уложил его на матрас в углу и включил обогреватель на слабую мощность. За окном раскинулся Эйн-Карем, и ему представилось, что длинные, мощные языки пламени охватывают дома и не отступают и что вскоре все загорится и полопается от зла и жестокости, не знающей милосердия, жалости и сочувствия. Йонатану стало тошно от самого себя. Возможно, Мика в ответе и за овладевшие им апокалиптические видения, попытался он утешить себя, но знал, что за каждым таким утешением последует новый страх.
Войдя в в спальню, он увидел Алису лежащей в кровати, которую она перестелила. Было видно, что плач уже свил гнездо внутри нее. Привычно сваленная в кучу одежда перекочевала, как каждую ночь, с широкой кровати на кресло в углу. Утром вещи вернутся на кровать в тайной надежде быть сложенными, а на следующую ночь вновь окажутся на кресле, и так до пятницы, когда они обычно наводят порядок, торопливо все заталкивают в шкаф, всегда в такой панике, будто шабат застиг их врасплох, не предупредив о своем наступлении. Увидев Йонатана, Алиса демонстративно сосредоточилась на «Израильском руководстве к беременности и родам», подаренном ее родителями: «На пятнадцатой неделе младенец растет с удивительной скоростью. Его подбородок мал, огромные глаза все еще закрыты и широко расставлены, но уже можно различить хрусталики. Младенец с каждым днем становится более похожим на человека».
— Мне показалось, — произнесла Алиса.
Горькое, безнадежное рыдание вдруг вырвалось из нее. Ее длинные каштановые волосы (со дня свадьбы Йонатан удивлялся, как ей удается полностью скрыть их под кашемировой пашминой) занавесили ее лоб, глаза и рот, и ему почудилось, что она исчезает в них.
— Алисуш, ты где? — спросил Йонатан, пытаясь добавить в свой вопрос нотку шалости. — Пойдем спать. Пусть нам вместе приснится море. Ты и я играем с малышом в маткот[82] на берегу. Нас овевает приятный ветер, между пальцами ног щекочет и рассыпается песок. Обещаю тебе, у нашего малыша будет маленький милый носик, а то, что там торчало, — это всего лишь его ножка. Я знаю, что он будет отличным спортсменом. Точно тебе говорю, из него выйдет настоящий атлет.
Йонатан вспомнил, что Мика как-то занял третье место в соревновании по бегу среди
6
Утром, когда Йонатан и Алиса проснулись, было шесть часов двадцать минут, а Мика уже был одет (по пути в Бецалели Йонатан вспомнил, что накануне тот не раздевался). Иерусалимское солнце теребило щетину, украшавшую его лицо, привлекая взгляд Йонатана к щекам брата. Смутившись, Йонатан отвел глаза.
Мика сидел на балконе их маленькой квартирка и похлебывал крепкий горячий кофе, уставившие на Эйн-Карем, что раскрывал усталые глаза внизу, постепенно прощаясь с ночной сыростью.
Победным тоном вставшего первым Мика пожелал Йонатану доброго утра.
— Я уже успел выйти на пробежку: добежав до заправки «Паз», спустился по поворотам в Эйн-Карем, к тамошней детской площадке, и вернулся гору. Слушай, в утре есть что-то чистое, — он вдруг заговорил поэтически. — Особенно для такого, как я, который обычно до половины десятого занят улучшением положения подушки и зарыванием в одеяло, — заключил он с гордостью.
— Но почему ты так рано встал? — спросил Йонатан с вызывающей усталостью человека, уснувшего ближе к двум часам ночи.
— Почему? Потому что я чувствую, что боль вопиет к небесам, а все молчат, как будто все в порядке. Я и вправду не могу от этого заснуть.
— Я с тобой совершенно согласен, но хочу рассказать тебе кое-что личное, — бросил Йонатан.
Мика заранее знал, что Йонатан собирается сообщить ему о беременности Алисы. Он уже обратил внимание на толстую книгу о беременности в туалете на бачке, слегка прикрытую ковриком.
Настала тишина, ждущая, когда ее наполнят, наконец Йонатан сказал:
— Мы беременны, — и покраснел, и цицит высунулись из его рубашки и взвились, как флаг, вместе с ветром.
— Как здорово! — воскликнул Мика, силясь изобразить удивление. Подойдя к Йонатану, крепко обнял его.
Затем деловито спросил, на какой они неделе, и Йонатан ответил, что на четырнадцатой, и Мика схватил его за руку и начал, не говоря ни слова, вертеться в танце, и Йонатан тоже заплясал на своих длинных ногах и сквозь смущение услышал, как Мика ликует: «Вот здорово, Йонатан, вот здорово, я так рад за вас!» Но он чувствовал, что не может больше танцевать, что злодеяние и соучастие в жестокости есть сама жизнь, что несправедливо, что он, Йонатан Лехави, движется по накатанной, отслужил, как положено, в армии, работает в порядочном месте и неплохо зарабатывает, ведет нормальную семейную жизнь с любовью, романтикой, и вот-вот, тьфу-тьфу-тьфу, ребенком, и даже состоит в довольно разумных отношениях с Богом, тогда как у Мики нет ничего, что налажено или устроено. Хотя бы устроено. Он скитается с одной работы на другую, от одной подруги к другой, от фрустрации к фрустрации, а главное — от приступа к приступу.