Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

Фиш Геннадий Семенович

— Тины чертова уйма, — продолжал он. — Ну, ничего, выспаться я еще успею, сколько годов впереди. — И затем без видимой связи с предыдущим сказал: — Вот Катя, мы ее в классе трусихой считали, дохлого мышонка один раз подкинули в парту. Такой визг подняла, что прости господи. А ведь какая на самом деле оказалась!

Потом вдруг замолчал и, оставив пулемет, выпрямился и в упор задал мне вопрос, который, видимо, долгое время волновал его:

— Товарищ Титов, как по-вашему, достоин я быть членом большевистской партии?

— А как ты сам думаешь? — Я опустился

на кусты черники и прислонился спиной к сосне.

И вдруг поблизости страшным голосом, истошно завопила женщина, так, словно ее резали. По спине пробежал холодок. Несколько партизан проснулись. Я вскочил на ноги. Сережа схватился за пулемет.

— Что такое? — проснувшись, спросила Даша.

— Спокойно! Спокойно! — уверенно прозвучал голос Ивана Ивановича. — Это сова-неясыть, пересмешница, она еще страшнее умеет.

Затыкая уши и сердясь на себя за переполох, партизаны снова устраивались на отдых.

Было тяжко слушать зловещий голос ночной птицы.

— А как ты сам думаешь? — снова спросил я.

— Видишь ли, Титов, по-моему, ни один из коммунистов страха не должен знать. А мне вдруг очень страшно стало, когда эта сова закричала. Подумать только, птичьего голоса испугался…

— Испугался? Да, это плохо… Но я сам тоже, могу тебе по секрету сказать, испугался… А пулемет у тебя хорошо работает.

— Без отказа, товарищ Титов, — с гордостью отозвался Сережа, — без отказа!

— А сколько ты фашистов уничтожил?

— С полсотни будет. Но я еще наложу их! — ответил он быстро, словно боясь, что на его счету слишком мало уничтоженных врагов. — Я смерти не боюсь.

— Только помни, Сергей, партии нужно, чтобы ты жил возможно дольше. Не смерть твоя нужна, а жизнь. Ну, чтобы ты дедом стал. И даже прадедом. Ну, а уж если нельзя, тогда как Иван Фаддеевич.

Я не очень гладко в тот вечер высказывал Сергею свои мысли. Но он, кажется, понимал меня с полуслова и задумался, когда я сказал, что ему еще много учиться надо, чтобы стать настоящим большевиком.

— И я с открытой душой говорю, Сережа, что дам тебе рекомендацию в партию от нашей комсомольской организации.

Это был счастливый вечер для Сережи. И я убежден, что он не забудет, как светили звезды и как пахли травы и деревья в ту ночь.

Я заснул, но даже и во сне на сердце моем лежала огромная тяжесть утраты, и даже во сне я мечтал о мести.

Потом мы проснулись и снова шли вперед.

Мы встретили возвращавшихся с задания вражеских разведчиков и разгромили их.

И снова шли вперед и вперед. День и ночь. Пока не увидели вдали Соколиную гору.

И мне казалось, что вместе с нами шли те, кто погиб в походе, те, чьи тела мы зарыли в каменистой земле. И вместе с нами шли те, кто погиб в сталинградских боях и в сражении под Москвой.

* * *

Позавчера пришли навестить меня Даша и Кархунен. Они молчали о том, что отряд отправляется в новый поход, не хотели расстраивать. Комиссар раскрыл полевую сумку, бережно вынул из нее листок и протянул.

— Читай, это и к тебе относится.

«Дорогой товарищ и друг, — писал Ивану

Фаддеевичу Лундстрем. — Все бойцы моей дивизии благодарят тебя, и я сам от всей души говорю тебе: спасибо за мост. Если бы вы его не взорвали тогда, то и по сей день, может, мы сидели бы в обороне. Очень хочу поблагодарить лично. Для первого нашего знакомства мой повар постарается вовсю (он служил до войны в Москве, в „Метрополе“). Передай привет и благодарность от всего состава дивизии каждому своему партизану. Крепко, крепко жму твою руку, дружище. Генерал-майор Лундстрем».

…Отряд наш ушел в новый рейд. Я лежу в госпитале и все время думаю о них. Я слышу, как трещит валежник под ногой Якуничева. Пока я жив, пока сердце мое бьется, пока могу двинуть хоть одним пальцем, — я с вами, товарищи! И я вспоминаю тех, кто больше не будет переплывать через голубые озера, чья нога никогда не ступит на мягкий мох смолистого леса. Аня! Иван Фаддеевич! Сердце мое с вами. И сейчас, когда на койке я пишу эти записки и рассказываю все, как было, я знаю, ваши сердца со мной и с теми, кто сегодня в походе.

Беломорск — Сегежа — Москва

1944

ОНИ ВЕРНУЛИСЬ, СУОМИ!

Глава, заключающая обе повести

Они вернулись, Суоми!

То, что казалось мечтой, осуществимой лишь в исчезающей от взгляда дали времен, стало явью.

Победы Советской Армии над гитлеровскими полчищами вывели из войны и Финляндию. Со всей полнотой стала осуществляться конституция страны, компартия вышла из подполья, и политические эмигранты, участники гражданской войны и народных восстаний, получили возможность вернуться на родину.

Многие из оставшихся в живых за эти нелегкие четверть века возвратились в Суоми, другие, связанные уже долголетней привычкой, семьями, детьми, выросшими в Советской стране, предпочли остаться на своей второй родине.

Среди вернувшихся в Суоми были и многие участники восстания «Ляскикапина».

…Ленинград. Старый пятиэтажный дом на улице Ракова (бывшей Итальянской) с запутанными лестничными переходами. Коммунистический университет народов Запада.

Сколько тетрадей заполнил я здесь, в тесных комнатках общежития, записывая рассказы преподавателей и студентов этого комвуза о гражданской войне в Суоми, участниками которой они были, о лыжном рейде отряда Антикайнена, о «Ляскикапине».

«Дубинный бунт». «Суконная война».

Каждому народному восстанию в Суоми, повстанцы нарекали имя вещественное, зримое… Под такими названиями они и вошли в историю. Но то было давно, «Ляскикапина» же — «шпиковое восстание» — дело совсем недавнее.

Так назвали лесорубы финского Заполярья восстание, о котором повествует роман «Мы вернемся, Суоми!» — потому что сигналом к нему стала речь вожака — Коскинена — Матеро, — когда, взобравшись на груду ящиков с американским шпиком, он обратился к народу. Под таким именем это восстание и вошло в историю рабочего движения Финляндии.