Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы
Шрифт:
— Вот, товарищи, — говорил Шокшин, — представим себе на минутку, что война уже кончилась и что мы всей компанией попали в Москву и в первый же день зашли в ресторан «Метрополь». Как вы думаете, что я заказываю из порционных блюд?
— Шашлык! — восторженно отозвался Душа.
— Ан нет, не шашлык! — торжествующе ответил Шокшин. — И не пельмени, как я вижу, хочется Даше. И не кулебяку с рыбой, и не кашу. На первый раз спросим повара: «А сочни из муки на камешке, на солнце печь умеете?» — «Нет, не умею…» — «Приготовьте нам обычную партизанскую болтушку. Ах, вы не знаете? Ну тогда мы вас научим. Обыкновенная вода, из родника или
— Все равно никогда, нигде и ни в каком ресторане, даже в Москве, никто не ел такой вкусной болтушки, как мы здесь. Ей-богу, хоть бы сегодня вместо твоего ягельного студня болтушку, — мечтательно произнесла Даша.
Веснушек сегодня у нее на лице было больше, чем обычно.
— Да, — задумчиво продолжала она, — когда-нибудь мы будем вспоминать поход, бой на высотке, Олень-озеро. И как ты прилетела… Знаешь, Аня, когда мы будем с тобою бабушками, сядем на лавочке и станем припоминать, как по лесам ходили. И пожалуй, не только внучки, дочери нам не поверят. Вычитали, скажут, старухи из каких-нибудь книжек, вот и размечтались. А ведь странно как-то подумать, Аня, что не всегда мы будем комсомолками. Красивая ты будешь старуха. И внучек твой, я уверена, будет так на Колю Титова походить, что даже прадед, и тот ошибется. Право слово, Отец.
Но отец не ответил ей, и тогда она взглянула на меня, на Аню и засмеялась.
— Ну почему ты краснеешь, Коля? Почему?
Аня тоже покраснела вся до корней волос, и даже пятнышко комариного укуса стало незаметным.
Я готов был растерзать на месте Дашу за эти слова, и вместе с тем было в них что-то для меня очень приятное и радостное, в чем совестно было признаться. Как будто и в самом деле прошло много лет, и то, что сейчас происходит у лесной избушки, уже только воспоминание, далекое воспоминание.
— А и впрямь, Даша, не поверят нам, — сказала Аня, справившись со смущением. — Ведь вот мама, бывало, рассказывала и про восстание лесорубов, и как отец в бане у них с товарищем прятался — оружие принимал, и как по льду озера, по лесам она вместе с Хелли и Нанни в Советский Союз пробиралась, а я стою, слушаю и верю и не верю ей. Уж очень все это невероятным казалось. Не вязалось как-то: телята там, подойники — и вдруг такое, о чем только в книжках читаешь. Мама, папа — и вдруг герои. А в младших классах иногда завидовала ей. Чего только она не видела! Чего только пережить ей не пришлось!.. Но и тогда думала, что такие вещи только очень давно, до моего рождения происходили. А у меня жизнь будет простая, ровная. Вот десять классов окончу. Потом инженером стану. Семью заведу… А выстрелов я очень боялась. Не то что Нанни. Я ведь в грозу от грома и молнии под кровать пряталась. Нет, не поверят нам дочки. Когда рассказываешь, все это получается очень невероятно, а на самом деле просто все… Только уж очень горько терять подруг.
— Ну, готово, — воскликнул Кархунен, — все выжато. За здоровье именинника! — И он поднес мне голубенькую фарфоровую чашку, наполненную спиртом. — Эх, хороша чашечка! — прибавил он и сочувственно крякнул.
— Это мой подарок Титову сегодня по случаю… — сказала Аня.
— По случаю чего? — вдруг лукаво спросил отец, откладывая в сторону починенный сапог с толстой,
— По случаю… — запнулась немного Аня. — По случаю дня рождения сынка вашего, — быстро добавила она, и все стоявшие рядом засмеялись.
— Надо по кругу пустить, как водилось в старину. — И я поднес чашечку отцу.
Он ладонью развел мохнатые усы, погладил бороду, отпил глоток вонючей, обжигающей горло жидкости и, передавая чашечку комиссару, сказал:
— Выпьем за то, чтобы снова было то, что было.
— Еще лучше будет! — убежденно сказал Шокшин. Мне тоже казалось, что будет еще лучше, чем было.
— Оно-то лучше будет, да многих не будет из тех, кто жить достоин. А без них и душа моя радоваться так не может, — тихо сказал Кархунен.
Аня вздохнула.
— А если бы войны не было, я бы теперь в десятом классе училась, кончила бы школу. Вот хорошо было бы! Ай, девушки! — вдруг сказала она совсем как школьница и смутилась.
И было в ее словах столько непосредственности, такое предчувствие счастья, что каждый, припомнив свое самое затаенное, замолчал.
И опять молчание прервал Шокшин:
— Эх, какую бы сейчас пятилетку ворочали! А?! Ведь у нас в Карелии все есть: и лес, и железо, и даже мрамор на дворцы и памятники. А бумажные фабрики сейчас бы на полный ход работали. На весь Советский Союз бумаги. Кондопога, Сегежа, Ляскеля! Какую хочешь книгу пойди в магазин и купи. Не так ли, Даша? Вот бы твоей душе раздолье. Кто здесь из работников прилавка? Бумаги на завертку всегда хватило бы. А энергия электрическая? В Донбассе наш крепежный лес хвалили. А у нас в районе такой стадион был бы! — И он прищурился, представляя себе этот стадион.
Вдруг комиссар встал.
— Сынок, обуйся, — улыбаясь, сказал он. — Сматывай удочки. Лось, ухи сегодня не будет. Подъем. Поход.
В воздухе послышалось гудение самолетов.
— Ну нет, не для того я столько возился с этим желе, чтобы на землю его выплескивать, — сказал Шокшин и стал прилаживать полный котелок поудобней, собираясь нести его в своем мешке.
Теперь надо было идти вдоль берега к мысу, к самому узкому месту озера, на север, к лесным избушкам.
Вызванные нами самолеты должны были атаковать фашистов с воздуха и к тому времени, когда мы подойдем туда, уничтожить или, во всяком случае, привести в смятение вражеский гарнизон.
Шли мы в глубине леса, чтобы разведчики противника не могли нас заметить с противоположного берега.
Гладкий песочек, ровной дорожкой стелившийся у самого берега, так и манил к себе усталые ноги. Но надо было соблюдать осторожность, и мы шли, пробираясь сквозь чащу, раздвигая ветви и кусты, спотыкаясь о гнилые стволы ветровала. На лицо налипала цепкая паутина. А сквозь чащу, между стволами стройных сосен и развесистых осин, поблескивало гладкое, синеватое, широкое озеро.
Аня шла рядом со мной.
— Коля, — тихо сказала она, — ты, смотри, не разбей чашечку: она заветная.
Чашка лежала у меня в кармане брюк, и я рассчитывал на первом же привале переложить ее в заплечный мешок.
Потом мы шли молча.
— Коля, — вдруг снова сказала Аня, — помнишь, как-то один раз ты, между прочим, сказал, что ни один ученый не знает, что такое электричество. Нет ему точного определения, и все-таки все пользуются им. Это меня очень поразило. И вот, когда я была в Беломорске, я вспомнила об этом и много-много думала.