Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

Фиш Геннадий Семенович

— Что же, в таком случае придется действовать и без Инари, — сказал Коскинен. — Надо воспользоваться помощью вьюги.

Даже здесь, в теплой комнате, завываньями в печной трубе присутствовала вьюга.

У самого входа были составлены в козлы винтовки.

Коскинен писал записку.

— Вот, — сказал, вставая, Коскинен и громко прочел записку:

— «Господин лейтенант! Село окружено. Ваши солдаты все арестованы. Связь прервана. Выходите на крыльцо поодиночке с поднятыми руками,

тогда никому не причинят никакого зла… Мы будем ждать пять минут с того момента, как закроется дверь за нашим вестовым, после чего, если вы сразу не сдадитесь, дадим предупредительный залп. Ваш солдат может уверить вас, что мы имеем достаточно силы, чтобы взять вас.

Штаб партизанского батальона Похьяла Уполномоченный ЦК Финской компартии Яхветти Коскинен».

— Ты возьмешь, Лундстрем, с собой десяток парней и окружишь домик, где находятся господа офицеры. Их там должно быть три или четыре, они, наверно, уже спят. Возьми с собой к лейтенанту того пленного егеря. Пусть подтвердит то, что я написал. Если через полчаса Инари не возвратится, второй роте придется окружить казарму.

Дом, отведенный под казарму, находился в одном конце деревни. Офицеры снимали себе квартиры в другом.

— Будет исполнено, товарищ начальник, — постарался по-военному отрапортовать Лундстрем.

И, приняв из рук Коскинена записку, он пошел отбирать десяток парней. Потом, освободив из чулана пленного егеря и объяснив ему, в чем дело, Лундстрем с замиранием сердца вышел на крыльцо.

Первый раз в жизни он командовал вооруженным отрядом, первый раз в жизни ему приходилось выполнять боевое задание.

Эх, если бы увидели сейчас его ребята из цеха!

Он захлопнул за собой дверь и сразу же точно ослеп.

Снег, тонко шелестя, срывался неудержимым ручьем с крыш, поднимался из-под самых ног вверх, поддувая шейный шарф, который сразу тяжелел, слепил глаза, таял на щеках, стремился проникнуть за шиворот.

— Шагом марш! — скомандовал Лундстрем.

Шли медленно, отворачивая лицо от ветра.

Вел пленный егерь, хотя вскоре выяснилось, что два партизана отлично знают село: им был также знаком дом, где жили офицеры.

— А вот и изба, где я так неудачно брился, — узнал Лундстрем.

Банька, где он с Олави прожил столько томительных часов, за частоколом и частой сеткой снега не была видна. Через полторы сотни шагов стоял офицерский дом.

«Черт подери, как близко мы жили от этой сволочи!» — удивился Лундстрем.

В одном из окон виднелся свет.

Лундстрем отдал приказ со всех сторон окружить дом.

Он сам расставил под окнами товарищей, одного поставил на самом крыльце.

Вайсонена, лесоруба атлетического сложения. — еще недавно он выступал боксером в цирках на южном побережье, — Лундстрем взял с собой. С собой же взял он и пленного.

Взойдя на крыльцо, он осторожно стукнул в дверь.

Ответа не последовало. Лундстрем стукнул в дверь второй раз — все тихо. Тогда он нажал

дверную щеколду, и дверь сама подалась. Фельдфебель ушел сегодня к своей девочке и оставил дверь открытой, чтобы не тревожить под утро господина поручика. Подпоручик же находился сейчас километрах в пятидесяти от дома. Он ревизовал пограничные посты и в деревне, на самой границе, подготовлял помещения. Поручиком было получено секретное сообщение о том, что теснимые красными частями отдельные отряды карельских «повстанцев», возможно даже со скотом и частью населения, могут в ближайшее время явиться в Финляндию. Могли они появиться и на этом участке границы. Итак, один только поручик Лалука был сейчас дома, и по тонкой полоске света, проникавшего сквозь щель из его комнаты в коридор, видно было, что он не спит.

Слышно было даже, как он насвистывал «Бьернборгский марш».

Милая нейти фельдшерица ушла всего полчаса назад, он ей рассказывал о славной войне 1809 года, а «Бьернборгский марш», звеневший вызовом всему русскому, был памятен поручику. За исполнение этого гимна он был даже исключен из гимназии по требованию царских чиновников.

Этот случай сделал тогда поручика героем всей молодежи в Випури.

— Войдите, — сказал он, услышав легкий стук в дверь, и подумал: «Кто бы это мог так поздно заявиться? Уж не забыла ли милая фельдшерица что-нибудь?»

Повторять приглашение не пришлось. Дверь распахнулась, и первым вошел солдат. Увидев поручика, лежащего под одеялом в постели, он откозырял и, произнеся: «Осмелюсь вручить», передал поручику записку Коскинена.

Лундстрем и Вайсонен, вооруженные японскими карабинами, вошли вслед за солдатом.

— Что это за люди? — недовольно поморщился поручик.

Но Лундстрем настойчиво сказал:

— Господин поручик, читайте записку.

Солдат услужливо взял лампу со стола и поднес к изголовью постели.

Поручик с некоторым удивлением принялся за чтение записки.

Он прочел ее не отрываясь, быстро и поднял изумленные глаза на вошедших. На него были наведены два дула.

«Вот так Александра берут в нижнем белье, на постели, — горько подумал он, и взор его упал на портрет, висевший на стенке. — Пожалуй, лучше покончить самоубийством, как Шауман», — мелькнула у него мысль, и рука привычным жестом (так он делал по утрам) полезла под подушку, к нагану. Но в эту секунду поручик почувствовал тяжелый удар по локтю — дернулся нерв, молния проскочила по всему телу, сверкнула в глазах, и рука безжизненно повисла.

— Это мой удар, — весело сказал Вайсонен, — я умею, завтра все заживет. Такой удар я получил в прошлом году в Тампере.

— Одевайтесь, пожалуйста, — вежливо предложил Лундстрем.

Поручик под наведенными на него дулами медленно начал одеваться.

Вайсонен содрал погоны с его офицерской куртки.

Поручик взглянул на солдата.

Солдат по-прежнему стоял, вытянувшись в струнку, держа руки по швам. Погоны его были сорваны.

«Как это я сразу не заметил?» — удивился поручик.