Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

Фиш Геннадий Семенович

— Я только что разговаривал с Коскиненом, — отвечал сразу двум Олави. — Он сказал, что пришли экстренные известия. Он приказал мне готовить всех партизан. Мы сейчас же уходим через границу в Советскую Россию, в Советскую Карелию!

— Не может быть! — в один голос сказали Инари и Лундстрем.

— Когда мы вернемся в Суоми, точно неизвестно, но мы вернемся в Суоми, конечно, скоро… Женщин и детей можно брать с собой, тех, которые не боятся трудностей, вот и все…

И Олави, произнеся такую необычно длинную для него тираду, замолчал, вопросительно

глядя на Эльвиру.

— Не может быть, чтобы уходили в Карелию, — пожимая плечами, сказал Инари. — Мы должны установить Советскую власть по всей Похьяла — на вечные времена. Не может быть. Я пойду сейчас же поговорю с Коскиненом. — И он встал из-за стола и стал наматывать шарф на шею.

«Это, наверно, Коскинен решил после разговора с тем незнакомцем, — вспомнил Лундстрем встречу на улице, когда он шел улаживать недоразумение с обмундированием. — Это и мне, значит, нужно будет уйти из Суоми. — И сердце его сжалось тоской. — Как же я буду там жить? Я знаю только один финский язык».

У него мелькнула надежда, что, может быть, переводят только обозы; он вскочил и, не поблагодарив толком хозяев и не попрощавшись, выбежал из избы, догоняя Инари.

В Советской России Инари уже бывал.

Он хорошо ее знает, но он мечтал последние месяцы, мечтал о Советской Суоми.

И вот надо уходить, даже без битв, после таких стремительных побед, без поражений, попросту сматывать удочки…

Он сжал кулаки и почти побежал к дому, где сейчас помещался партизанский штаб. Лундстрем отстал от него. Он остановился погреть руки у костра.

Молодые партизаны толпились вокруг костра.

Кофе был уже готов, но никто, никакой хозяин, никакая харчевня не могли запасти столько чашек разом.

Никогда от сотворения мира в Куолаярви не было одновременно столько людей, как сейчас. Где здесь напасти на всех кофейные чашки! И ребята, красные партизаны, боевые лесорубы хлебали кофе из чашек, из жестяных обжигающих рот кружек, из плошек, тарелок, кувшинчиков, мисочек, тарелочек.

Густой пар подымался от вкусного варева.

Здесь, за Полярным кругом, в холодный февральский день, радуясь, пили ребята чудный горячий нежный напиток.

Лундстрем горячо стал объяснять ребятам, что с оружием надо обращаться умело, напрасно не разбирать и не собирать, особенно если рядом нет знающего человека. А потом надо изучать всерьез винтовку и военное дело.

— Вот один партизан, Вайсонен, возился со своей винтовкой и, не умея владеть ею, двумя выстрелами ранил товарища Сара и себя!

— Опасно?

— Один ранен опасно, другой легко. Товарищи, будьте внимательны и осторожны.

И начался разговор о Вайсонене и Сара, об оружии и о девушках, которые нас любят.

Когда Лундстрем вошел в комнату, разговор Инари и Коскинена был уже в полном разгаре. Взглянув на возбужденное лицо Инари и спокойное усталое лицо Коскинена, на котором нестерпимым блеском горели глаза, Лундстрем сразу понял, что вести Олави были правильными,

и сердце его снова томительно сжалось.

— Закрой дверь, — приказал ему Коскинен.

В комнате были еще Сунила и незнакомец, устало растянувшийся на постели поручика.

— Теперь, товарищи, идите и объясняйте у костров положение всем партизанам, — сказал Коскинен. — Выходим мы завтра утром. Направление — деревня Курти, потом граница и уже село в Карелии — Конец Ковд-озера. Пути осталось меньше чем двести километров.

— А как же Советская Суоми? — не хотел прощаться со своей мечтой Инари.

— Мы обязаны сохранить для революции все живые силы нашего батальона. Пойми, дорогой Инари, пойми, — голос Коскинена стал ласковым, и у Лундстрема еще раз сжалось сердце (он окончательно понял, что батальон уходит и ему, Лундстрему, нужно уходить отсюда со всеми вместе, и совсем неизвестно, скоро ли он вернется к своим ребятам в Хельсинки, да и вернется ли когда-нибудь!), — что белокарелы и финские активисты на территории Советской Карелии уже разбиты и в беспорядке отступают. Это самые верные известия. Чтоб передать их нам, товарищ пробежал на лыжах сто восемнадцать километров по цепи связи.

И Коскинен указал на присевшего сейчас на постели незнакомца. Тот подтверждающе кивнул головой.

— Все дороги, по которым мы можем идти на юг, уже заполняются, а завтра-послезавтра будут совершенно забиты отступающими лахтарями, которые не дадут нам продвигаться и потопят всякую местную вспышку в крови — раз. Отрезанные от юга, мы, шестьсот лесорубов, даже если бы к нам присоединились и все остальные рабочие Похьяла, мы не могли бы долго продержаться.

— На что же мы рассчитывали, подымая восстание? — спросил Лундстрем, не потому, что ему хотелось во что бы то ни стало драться, а потому, что страшно было покидать пределы Суоми.

— Вспомним наши лозунги и цели! — сурово проговорил Коскинен. — Мы восстали, чтобы не допустить войны между Советской Россией и Суоми. В результате создавшегося на фронте положения правительство войны не объявило и теперь, с оглядкой на нас, уже не объявит. Основная цель выполнена. Если бы была война, тогда мы никуда отсюда не ушли бы. Теперь же мы должны помочь восстанавливать разрушенную лахтарями Советскую Карелию. И что ты в конце концов, Лундстрем, боишься идти в Советскую Россию?!

— Не в том дело, Коскинен, — печалясь, отвечал Лундстрем. — Советская Россия всегда за мной.

— Иди, иди, — ласково и даже как-то неожиданно нежно потрепал Коскинен Инари по плечу. — Возьми себя в руки. Иди и разъясняй лесорубам положение. И ты, Лундстрем, тоже.

Лундстрем и Инари вышли из штаба.

Сунила тоже поднялся вслед за ними; он ликовал, он хотел сейчас же идти к кострам, идти по избам и радовать всех: «Мы идем, мы идем, мы идем в Советскую республику!»

Он готов был пуститься в пляс.

— Подожди, Сунила, мне надо с тобой серьезно поговорить, — остановил его Коскинен. — Садись.