Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы
Шрифт:
И вдруг эта сволочь палит из окошка, и Унха падает рядом со мной как подкошенный… Ну вот мы и у цели. Прошу вас, барышня, не сердитесь на Унха, чистейшей души человек, рубаха-парень, вылечите его. Если умрет, мы разнесем эту больницу по бревнышкам.
Унха внесли в здание врачебного пункта.
— Так, значит, раненый не главный ваш начальник? — обиженно спросила у Лундстрема фельдшерица.
И Лундстрему приходит в голову повторить трюк, проделанный с почтаршей; его наводит на эту мысль большое сходство фельдшерицы с почтаршей, подмеченное им при свете качающегося
— Видите ли, фрекен, — говорит он фельдшерице на чистейшем шведском языке, — на войне иногда приходится прибегать к военным хитростям. Жизнь наших товарищей была в опасности, безопасность вашей мы гарантировали. И в конце концов не все ли равно вам — накладывать повязку на рану офицера или рядового, фрекен?
При слове «офицер» девушка вспомнила о поручике Лалука. Где он, что с ним теперь? Но спрашивать она не решалась.
— Как, вы говорите по-шведски? — И она с уважением взглянула на Лундстрема.
— Фрекен, я чистейшей воды швед, — немного приврал Лундстрем.
— Конечно, все равно, — тяжело вздохнула, отвечая Лундстрему, фрекен, — конечно, все равно. Мы сделаем все, что в наших силах, но гарантировать выздоровление не в состоянии.
— Простите грубость наших ребят, фрекен, это всего-навсего простые лесорубы, они не обучались нигде манерам и топором владеют лучше, чем языком, но они чудесные парни, и сердца их сейчас наполнены тревогой за жизнь товарищей, фрекен, — сказал Лундстрем и подумал: «О, если бы увидели ребята из цеха, как я провожу сегодняшний вечер, ведь моему рассказу они ни за что не поверят». Он повторил: — Простите их, фрекен.
— Это невежи! — с презрением прошептала девушка.
И они вошли в палату.
— Разденьте его, — показала фельдшерица на Унха. Хильда бросилась к нему.
Унха открыл глаза, огляделся и, увидев встревоженное лицо Каллио, попытался улыбнуться:
— Не убили все-таки капулетты.
И застонал.
Обойдя все избы, в которых расположились его люди, и объявив им о походе в Советскую Карелию, Инари пришел в казарму и прилег на складной кровати в канцелярии пограничного отряда, теперь караулке. Через час должна была состояться смена караулов. Унха, Каллио и еще двое, которые должны были заступать в караул, были отпущены на самое короткое время (хотя и это беспорядок!), чтобы доставить раненых Вайсонена и Сара в больницу. Сара и Вайсонен, само собою разумеется, выбывали из списка караульного наряда.
«Надо будет взять из роты еще четырех парней», — подумал Инари и хотел выйти, чтобы привести в исполнение это решение, но не успел: в комнату ввалился возчик, сопровождаемый караульным.
— Товарищ командир, мы задержали его, когда он пытался удрать из села. Он остановил лошадь только после нашего выстрела в воздух.
Инари отчетливо запомнил его с того дня, когда этот возчик разворчался на то, что люди, которые писем не ждут, получают их, а те, которым письма из дому нужны до зарезу, томятся от неизвестности.
— Что же ты нарушаешь приказы? — Инари был строг.
— Видишь ли, — смутился
— Правильное решение.
— Потом узнал, что наши все уходят отсюда. Так вот, у меня лошадь с собою, а корова, жена и сынишка дома. Четырнадцать километров отсюда моя деревушка. Ну вот и все.
— Поэтому ты, мобилизованный в обоз, решил бежать?
— Да нет же, Инари. Как я здесь живу — от руки ко рту. Что сработал, то и в рот. Мне нигде хуже быть не может. Ну вот я и решил не платить недоимок.
— Слышал, — начинал сердиться Инари.
— А раз ребята все уходят, я решил тоже идти со всеми и взять с собой жену и Микку. Разреши съездить. Туда три часа, ну и обратно четыре, да там два часа с женой соберусь. Самое большое в восемь часов все и оберну. Сейчас пять, честное слово, к часу буду. Дай мне мерку овса для мерина.
— Можно выпустить его из Куолаярви, — распорядился Инари, подумав о том, что возчик этот явится вестником, глашатаем восстания в своей деревне.
Он написал пропуск возчику и записку к Олави, чтобы выдали ему мерку овса.
Возчик радостно благодарил.
— Когда погрузишь сына, жену и барахлишко, не нужны будут твои сани обозу. Только трудности лишние. Но если ты решил идти с нами, мы тебе поможем.
Возчик ушел. Явились отпущенные в больницу партизаны и сказали, что Каллио и Унха доставят домой фельдшерицу и сразу же вернутся. Но через две минуты по всему селу загрохотали выстрелы.
Они рвались близко, казалось — совсем рядом с казармой.
Потом все замолкло.
В караулке люди волновались, хотели бежать на выстрелы, чтобы принять участие в завязавшейся схватке. Но в казарме были пленные солдаты, и, как бы они себя ни вели, нужно быть настороже: они могли взбунтоваться.
Инари выбрал самого спокойного и уравновешенного из всех бывших в караулке и приказал ему (благо выстрелы уже замолчали):
— Анти, иди сейчас же на улицу, разузнай, в чем дело, и немедленно донеси обо всем происходящем мне. Я буду здесь.
Партизан встал, закинул за плечо свою винтовку, приладил к поясу свой медный котелок.
— Котелок тебе ни к чему сейчас.
— Да он, товарищ Инари, с ним и не расстается!
Медный котелок вышел спокойно на крыльцо и, закрыв за собою дверь, вытащил из кармана синюю ленточку общества трезвости и вдел ее в петлицу. Он попробовал, прочно ли держится этот бантик в петлице, и спокойно пошел по опустевшей улице.
Выстрелов не было. Анти пошел в другую сторону, противоположную той, откуда раньше слышалась стрельба.
Инари ждал с полчаса возвращения посланного партизана.
«Я залеплю ему выговор при всех за такую исполнительность», — негодовал он про себя, когда в канцелярию вошел Лундстрем.
— Инари, Коскинен послал меня за тобой, сейчас же иди, небольшое совещание.
— У меня через полчаса развод, а моего заместителя Унха нет. Я не могу уйти из караулки.
— Совещание короткое. Через полчаса придешь обратно. А в крайнем случае задержишь развод на четверть часа. Унха не жди… Унха не придет…