Мы вышли рано, до зари
Шрифт:
В сторонке от лесной полосы остановились две машины. Вышел Михал Михалыч, вышел и Виталий Васильевич. Михал Михалыч в клетчатой ковбоечке, без кепки, Виталий Васильевич в белой сорочке с засученными рукавами и в белой парусиновой кепочке. Лицо у секретаря блестело на открытом солнце, блестели глаза, чуть выпуклые, голубиные.
— Я вас, Виталий Васильевич, во-он где заметил.
— Тебя сначала водитель мой запеленговал. Смотрите, говорит, это директорская машина. И точно. Ну, пойдем в твою. — Виталий Васильевич махнул рукой своему водителю.
«Волга»
— Знаешь, сколько сегодня? — спросил Виталий Васильевич.
— Не смотрел на градусник, наверно за тридцать, — ответил Михал Михалыч.
— Сорок в тени, вот так!
Михал Михалыч сам за рулем. Дал газу, немножко посвежело на ходу, ветерком стало обдувать.
— Похоже, Михал Михалыч, заканчиваешь?
— Два дня — и все, Виталий Васильевич.
— Настроение?
Михал Михалыч отдернул руку от баранки, коротко вскинул ее, будто муху отогнал от себя, воскликнул:
— Прекрасное настроение, Виталий Васильевич.
— Ну вот, а помнится, плакался, обижают тебя, завышают норму урожайности, хлебопоставку.
— Вытянули, Виталий Васильевич. По урожайности вытянули и возить начали, пятый день уже возим на элеватор.
— Я и не сомневался. Мы же комсомольцы.
— Да, Виталий Васильевич, — кивнул головой директор. — Куда поедем, Виталий Васильевич? Чего хотите посмотреть?
— Посмотреть тебя хотелось, заверни на стан, как там у тебя на току.
Виталий Васильевич не мог привыкнуть, каждый раз удивлялся, как новичок, перед пшеничной горой свежего, янтарно отсвечивающего зерна. Под широкой крышей тянулся прямо-таки Кавказский хребет провеянной чистой пшеницы, золотая гора. С одного конца транспортером нагружалась машина, с другого, только что прибывшая от комбайна, разгружалась трехтонка. Рядом стоял весовщик, смотрел, как две молодки деревянными лопатами подравнивали ворох.
Виталий Васильевич поздоровался с людьми, зачерпнул пригоршню пшеницы, подержал на ладони, любуясь налитыми зернами, они казались ему живыми, новорожденными существами с прорезанной по одной стороне бороздкой, делавшей зернышко похожим на зародыш, на человеческий эмбрион. Маленький человечек! Понянчил Виталий Васильевич пшеницу в горсти и высыпал в ворох.
— Не могу привыкнуть к этому чуду, — как бы оправдываясь перед директором, сказал Виталий Васильевич. — Давай, Михал Михалыч, к тебе в контору, разговор есть.
Через час они вошли в прохладный кабинет. Михал Михалыч привычно прошествовал к своему столу, но потом смутился, обошел кресло, пригласил Виталия Васильевича занять директорское место, а сам устроился напротив.
— Тут вот какое дело, — начал Виталий Васильевич, тронув рукой подбородок, как бы проверяя, хорошо ли выбрит. — Все это мы проработаем на специальном пленуме, но мне хотелось кое с кем потолковать, с бывшими комсомольцами, например, — Виталий Васильевич улыбнулся. — С нынешней осени, с посевной кампании
— А горком закрывают?
— Не шути, Михал Михалыч, это серьезное дело. Снять всю нынешнюю опеку над колхозами и совхозами, дать им волю. Вообще-то, конечно, наши руководители хозяйств давно созрели для этого, но все же… Сами планируйте себе посевные площади, урожайность, назначайте сроки посева, обработки почвы, уборки, — словом, дается все, но чтобы урожайность не планировать ниже достигнутого.
— Значит, еще один эксперимент? Мы, Виталий Васильевич, все время только и занимаемся этими экспериментами.
— А кому же заниматься? Кто для нас будет искать дорогу? Не Америка же будет давать инструкции, как строить коммунизм? Некому подсказать, Михал Михалыч, мы первые прокладываем путь.
Михал Михалыч хитрил немного, он встретил слова секретаря, как долгожданный, неожиданный спасительный дождь перед наливом пшеницы. Все внутри сразу пришло в движение, но Михал Михалыч сдержал себя, скрыл бурную радость, чтобы не сглазить, чтобы вдруг не обернулись слова секретаря шуткой, розыгрышем или просто недоразумением.
— Если вы серьезно, Виталий Васильевич, то у меня просто нету слов, чтобы сказать, как это здорово. Это же мечта, вы сами прекрасно знаете.
— Мечта-то мечта… — протянул паузу Виталий Васильевич. — А все ж таки риск есть. Ты уверен, что все такие, как ты, сознательные?
— Ну а как же! — подскочил от волнения Михал Михалыч. Потом, поостыв, задумался. — Конечно, кое-кто привык работать по указке сверху, будет ждать распоряжений, указаний, ему покажется неуютно в условиях полной самостоятельности. Но ориентироваться надо на самостоятельных. Вот, кстати, давний у меня к вам разговор… о наших нахлебниках. — И Михал Михалыч перечислил всех тех, кого считал нахлебниками, кому каждый месяц хозяйство перечисляет десять — двенадцать тысяч рублей за услуги, в которых не нуждается, сами бы справились. Арзгирский групповой водопровод, райэлектросеть, районное управление обводнительной и оросительной систем, Водавтоматика, Сельэлектро, та же Сельхозтехника, на которой споткнулся директор из Покойного. — Где тут логика? А вы, Виталий Васильевич, говорите: эксперимент, самостоятельность. Мы опутаны этими службами, а лучше сказать, нахлебниками по рукам и ногам. Можно понимать вас так, что с этим делом будет покончено? Поскольку самостоятельность?
— Не торопись, не гони все подряд, Михал Михалыч. — Виталий Васильевич слушал директора с улыбкой, с ямочками на полных щеках. — Я, знаешь, как-то не задумывался специально над этим. А ведь есть о чем подумать. Но горячиться не надо.
— Я не горячусь. Виталий Васильевич, мне хоть бы понять логику этого нахлебничества, и то бы легче стало. Как только бухгалтер докладывает о перечислении денег, так у меня повышается кровяное давление. За что? За какие шиши мы должны платить этим мародерам!