Мы жили в Москве
Шрифт:
Лидия Корнеевна позже вспоминала об этом в письме к нам:
"Накануне я и двое членов Союза писателей сговорились выйти из СП, если Александра Исаевича исключат. Его исключили в Рязани 4 ноября, а на Секретариате в Москве - 5 ноября. Никто не бросил билета, хотя многие протестовали. Я решила заявить, что из СП в знак протеста выхожу. Написала соответствующее заявление. Пришла к вам показать свое заявление и определить адрес - Президиум?
Александр Исаевич сказал, что посылать заявление о своем выходе мне не следует. "Они будут рады вытурить Вас. Заставьте их собраться, выслушать Вас и
Солженицын рассказывал, как уговаривал Твардовского не уходить добровольно из "Нового мира", но и не "держать меня за фалды..."
...Армянского отпуска как не бывало.
Четырнадцатого ноября Л. послал письмо в правление Союза писателей, копию - "Литературной газете".
"Память и воображение необходимы каждому литератору. Те, кто "прорабатывал" Ахматову, Зощенко, критиков-космополитов, Пастернака, принесли нашей стране только вред. Помня все это, легко вообразить, какие последствия будет иметь исключение А. И. Солженицына.
Для миллионов людей у нас и во всем мире, для всех зарубежных друзей нашей страны Александр Солженицын олицетворяет сегодня лучшие традиции русской литературы, гражданское мужество и чистую совесть художника.
Решение Рязанского отделения СП необходимо отменить возможно скорее".
Президиум СП подтвердил исключение А. Солженицына. И не было массового взрыва негодования, на который надеялась Лидия Корнеевна. Но попытки возражать были.
Восемь известных писателей пошли к секретарю СП: "Как вы могли исключить лучшего писателя России и сделать это тайком? Мы настаиваем на гласности, на открытом обсуждении".
Секретарь суетился, юлил, показывал им эмигрантский журнал, где хвалили Солженицына, под конец ухмыльнулся: "Хорошо, я немедленно доложу ваши требования. Но кому из вас адресовать ответ?"
"Всем и каждому".
В апреле шестьдесят седьмого года открытое письмо Солженицына IV съезду писателей поддержало больше ста членов Союза.
Старая писательница, дружившая с Маяковским и Пастернаком, говорила: "Не надо было заступаться за Синявского и Даниэля, они только мешают нам публиковать Фолкнера. Вот если что-нибудь случится с Александром Исаевичем... то я бы немедленно положила писательский билет".
В шестьдесят девятом она даже не присоединилась к возражениям других.
В защиту Солженицына не выступали многие из тех, кто еще совсем недавно голосовал за присуждение ему Ленинской премии, кто доказывал необходимость публикации "Ракового корпуса", и те, кто протестовал против судов над Синявским и Даниэлем, Галансковым и Гинзбургом.
Р. Я ощущала, что новый сдвиг, перелом в нашей жизни был более резок, чем в прошлом, шестьдесят восьмом году, когда Л. исключили из партии и лишили работы.
Но я еще не допускала мысли о публикациях за рубежом. Ведь это означало бы полное отчуждение от мира друзей, товарищей, от того мира, в котором я жила. И не только у меня, но в кругу наших друзей и знакомых не было мысли о
Л. Наступление нового, дурного времени я ощутил раньше, весной, когда после хоккейного матча было свергнуто правительство Дубчека.
Победу чешских хоккеистов над советскими праздновали во многих чешских городах. И некие хулиганы, которые так и остались "неизвестными", разбили несколько витрин в советских учреждениях. Не было жертв, не было арестов. Но за грубой провокацией последовал государственный переворот, и новое правительство начало вытаптывать остатки Пражской весны. Тысячи людей увольняли, исключали из партии. Академики становились ночными сторожами. Был разогнан чехословацкий союз писателей.
* * *
В ту осень мы все чаще слышали и сами повторяли: "наступают заморозки".
Но мы еще не понимали до конца, что это означает для нас, для духовной жизни страны.
И у нас, и в некоторых других домах в те годы пили "за успех нашего безнадежного дела" (Б. Шрагин). Я этого ощущения безнадежности не разделял.
На что же я надеялся?
...29 августа 1969 года, в первую годовщину вторжения в Чехословакию во многих чехословацких городах прошли безмолвные демонстрации протеста. Жители бойкотировали автобусы и трамваи. И во все другие дни чехи и словаки бойкотировали советские товары, фильмы, выставки.
В 1970 году в Польше бастовали рабочие в Гданьске, в Щецине, в Варшаве. Волна забастовок смыла правительство Гомулки. Его сменил "западник" Терек, который приходил на рабочие собрания, обещал демократию.
Французская, испанская, итальянская и некоторые другие компартии продолжали осуждать оккупацию Чехословакии и преследования советских диссидентов. Возникло новое понятие "еврокоммунизм".
Но и у нас все еще говорили публично и писали в газетах о необходимости реформ, о том, что старыми методами не разрешить сложные проблемы народного хозяйства. А я был убежден, что экономические реформы неосуществимы без контроля снизу, то есть без демократизации всей общественной жизни, без гласности, без строгого соблюдения всех законов.
Однако благие намерения и разумные пожелания оставались в лучшем случае на бумаге. Робкие попытки реформ провалились. Громоздкие машины партийного и государственного аппарата, пробуксовав, сползали в старые колеи.
(Январь 1987 года. Ежедневно из Москвы приходят известия: в речах новых руководителей, в газетах, по радио, по телевидению - настойчивые требования радикальной перестройки хозяйства, всей системы управления страной, гласности и - впервые с незапамятных времен - даже судебной реформы.
Открыто высказываются те же простейшие истины и те же требования, которые еще недавно считались ревизионистской, диссидентской крамолой.
Теперь пытаются осуществлять даже более радикальные реформы, чем нам мечталось двадцать лет назад. В газетах не только разносят самых высоких сановников (а потом и снимают с постов), но и открыто говорят и пишут о запущенных язвах, о противоречиях и пороках общества, "всей системы"...
Существенно новое: сторонники реформ не боятся говорить и о сопротивлении, которое им оказывается на всех уровнях, не скрывают собственных сомнений и опасений.