Мы жили в Москве
Шрифт:
Моими близкими друзьями были и остаются и те, кого причисляли к диссидентам.
Долгие годы я была связана с друзьями и коллегами, которые не были и не собирались становиться диссидентами, продолжали работать "в системе".
Слова и поступки некоторых диссидентов были мне глубоко чужды. Но я не разрешала себе их критиковать и потому, что я к ним не принадлежала, и потому, что их жестоко преследовали.
Сознание своей постоянной межеумочности, безвыходности в пространстве между двумя мирами, которые
И только старые дружбы, к счастью, не оборвавшиеся и нашим изгнанием, все годы поддерживали и удерживали "на якорях"...
Л. Пятница, 17 октября 1969 г. Р. с утра ушла в редакцию "Иностранной литературы". Я подбирал материалы для лекций. Мы оба должны были с 23 октября читать спецкурсы в университете Еревана.
Звонок. Широколицый в кепке, в темном пальто. Заискивающе:
– Вы - Лев Залманович Копелев? Я - из Комитета государственной безопасности. Пожалуйста, вот повестка. Это срочно, очень срочно... Ваше присутствие необходимо... Я лично не в курсе дела, мне поручили. Что вы, что вы, это займет не больше часа. Вас хотят о чем-то спросить или посоветоваться. Машина здесь. И обратно вас также доставят.
Сперва испуга не было. Любопытство: в чем дело? Кто вызывает? В повестке "КГБ РСФСР. Малая Лубянка". Приглашавший вежлив, даже угодлив. "Пожалуйста, не забудьте паспорт, без паспорта не дадут пропуск".
Садимся в машину, сзади он и я, впереди один шофер. Сразу же наползают воспоминания, а с ними и страх, в котором стыдно признаваться себе. Вот так же в легковой везли в марте 1947 года; двадцать два года прошло. Тогда их было четверо. Потом был холодный подвал, потом Бутырки.
Зачем он просил паспорт? А ласковость, быть может, только прием?
На Малой Лубянке, в небольшом доме - проходная, как в захудалом учреждении или на третьеразрядном заводе. Офицер выписывает пропуск, отдает его вместе с паспортом. Сопровождающий ведет меня на второй этаж.
– Вот товарищ следователь из области хочет поговорить с вами. Он и обеспечит, чтобы вы вовремя домой вернулись.
Парень лет сорока, белобрысый, немного скуластый, простоватый, в скромном пиджаке с вязаным галстуком. То ли квалифицированный рабочий, то ли служащий небольших чинов.
– Я - следователь Комитета Государственной Безопасности... постоянно работаю в Перми, в настоящее время выполняю задание по линии рязанского отделения. Так сказать, товарищеская выручка.
Разглядывает меня без неприязни, с любопытством. Крепкое рукопожатие.
– Присаживайтесь, у нас разговор недолгий будет. Но сначала разрешите некоторые формальности.
Достает опросный лист.
– Прежде всего хочу узнать, на каком основании вы меня вызвали? Как подследственного? Как свидетеля?
– Да что вы, что вы! Простой разговор, справки некоторые
– По какому делу?
– Все это я вам сейчас объясню. Пожалуйста, не беспокойтесь. Но мы обязаны все документировать, надо заполнить некоторые данные - имя, фамилия и тому подобное. Да, и еще вопросик: в переводчике, значит, не нуждаетесь?
– Что это значит?
– Поскольку вы нерусской национальности, мы обязаны спросить, не нуждаетесь ли в переводчике?
– На фашистские вопросы отвечать не буду.
– Почему "фашистские"? Он неподдельно удивлен.
– А потому что ведь из вашего опросного листа видно, где я родился, где учился, видно, что я был советским, русским офицером на фронте. И после этого подчеркивать нерусскую национальность - это значит расизм, то есть фашизм. Можете так и записать: считаю вопрос расистским, то есть фашистским.
Он не сердится, не обижается, скорее смущен, растерян.
– Ну, зачем такая постановка? Это же стандартный вопросник, чистая формальность. Ну, давайте сформулируем так: какой ваш родной язык? Ведь вы же в Киеве рожденный, может быть и украинский.
Была еще одна заминка. Записав, как меня исключили из партии в мае 1968 года, он сперва почти сочувственно удивился:
– Как же так, без низовой организации, сразу райком, не по уставу получается. А где ваша апелляция, в каких вышестоящих организациях?
– Я не апеллировал.
– Как же так? Почему?
– Потому что считаю решение бюро райкома правильным. Я пытался отстаивать линию двадцатого и двадцать второго съездов партии, хотел продолжать борьбу против культа личности. А сейчас - новая линия, я ее не разделяю, значит, и не могу состоять в партии.
Он смотрит с минуту молча, испытующе, шевелит губами, но ничего не говорит.
Первая страница опросного листа заполнена, я ее подписал.
– Так вот, Лев Залманович, хотя знакомые, кажется, называют вас Лев Зиновьевич? Если вам так приятнее, я тоже могу... Вам такие лица известны?
– называет два имени.
– Нет, неизвестны.
(Отвечаю, несколько подумав, как бы вспоминая, хотя заранее был готов отрицать все, не знать ничего. Старые арестантские инстинкты не ослабели.)
– Так я вам напомню. Эти лица - студенты рязанского техникума приходили к вам в прошлом году, в апреле месяце.
Едва он сказал про рязанский техникум, как я вспомнил. Впрочем, начал догадываться уже, когда он говорил, что помогает "рязанским товарищам". Хотя сначала тревожно подумал: не подбираются ли к "рязанцу" Солженицыну? Несколько недель о нем ничего не было слышно.
Двух рязанских пареньков я вспомнил. Они пришли ко мне в апреле шестьдесят восьмого года в кардиологическую больницу в Петроверигском переулке. Ходячие больные встречались с посетителями во дворе.