Мы жили в Москве
Шрифт:
Мы послали телеграмму Лидии Корнеевне, звонить не решались, мучило бессилие - не найти слов. Очень страшно было за нее - отец занимал огромное место в ее жизни. К тому же теперь она оставалась беззащитной.
Алиханян был дружелюбен, по-свойски гостеприимен:
– А я ведь знаком с Александром Исаевичем. Несколько моих друзей-академиков хотели с ним встретиться. Я решил устроить встречу у себя. Он согласился. И когда он пришел, первое, что он сказал: "Я заключенным работал на постройке этого дома. Был паркетчиком. Вот и в этой квартире клал паркет. Ну, как вы оцениваете качество работ?"
В первый же вечер Алиханян сказал нам: "Вам в Москву возвращаться опасно. Исключили его, теперь исключат вас. Сейчас идет закручивание гаек. В таких случаях, это уж я точно знаю, надо переждать, надо смыться. У меня в горах есть маленькая станция. Мы наблюдаем космические излучения. Там всего несколько человек, надежные ребята. Запасы продуктов на много лет. Хорошая библиотека, стереопроигрыватель, отличные пластинки. Мы вас сейчас туда отвезем, никто ничего и знать не будет. Зимой туда вообще дороги нет, в случае крайней необходимости - только вертолетом. Живите там год-два, мы вам по радио будем сообщать про ваших родных".
Соблазн был велик: высокогорная зимовка, идеальные условия, чтобы писать - и вместе, и порознь. Но как оторваться от родных, от друзей? Нет, мы не хотели, не могли так укрываться.
* * *
Р. Алиханян предложил мне прочитать лекцию о Хемингуэе в клубе физиков. Он сидел в первом ряду, задавал много вопросов, щеголяя своей осведомленностью. Он сам много знал об Америке. А меня дразнил: "Почему вы принимаете за данное, что Хемингуэй - хороший писатель? А я считаю, что он писатель плохой, докажите обратное".
Я злилась и не умела скрыть этого.
Потом он позвонил в гостиницу: "Давайте мириться, приходите на вино".
Л. Он пригласил нас и Сильву Капутикян осмотреть "его" синхрофазотрон, водил по огромному зданию и по таким помещениям, куда вход был строжайше воспрещен.
В своем кабинете прочитал нам лекцию о том, что такое синхрофазотрон, говорил с гордостью: "Двадцать семь лет тому назад здесь стоял маленький домик, где работал только один серьезный физик, а сейчас в нашем институте тысяча триста сотрудников, из них сто двадцать - физики, десять - настоящие крупные ученые".
Он и мне предложил прочесть лекцию в клубе физиков. Шестого ноября, в тот день, когда по всей стране шли традиционные торжественные собрания, посвященные государственному празднику, я читал ереванским физикам доклад: "Франц Кафка и современные течения в западной литературе".
Алиханян старался нам понравиться: рассказывал о молодости, когда дружил с "Дау" (Ландау), о дружбе с Шостаковичем, с Ростроповичем, о своей любви к музыке, к литературе. Рассказывал, как сопротивлялся всесильному Берии, отстаивая права своего института на жилплощадь.
Он и впрямь был умен, деловит, разносторонен, энергичен. И все же он оставался чужим.
В Москву мы возвращались окрепшие, наполненные новыми впечатлениями.
Из дневника Р.
11 ноября. Пришла Лидия Корнеевна. Первое ощущение - удар. Она стоит, но такая, будто в гробу. В ней что-то
Подробно рассказывает о смерти Корнея Ивановича, о похоронах. Ей необходимо выговориться.
Ушел Чуковский - старейшина нашей словесности, лауреат Ленинской премии, почетный доктор Оксфордского университета, ежегодно отдыхавший в Барвихинском санатории для сановников. Он и умер в кремлевской больнице. И он же постоянно помогал опальным - Михаилу Зощенко, Анне Ахматовой, защищал Бродского, Синявского и Даниэля, помогал семьям заключенных. На его даче и на городской квартире подолгу жил Солженицын, которому он и завещал крупную сумму.
Сначала была только боль: его нет.
Потом все явственнее нарастало чувство сиротства. Чуковский был с тех пор, как мы себя помним. Он был сначала сказкой, книжкой, был рядом, на полке, - и недосягаемо далеко. А потом стал собеседником, наставником, совсем недавно - добрым знакомым, взыскательным критиком наших работ.
Мы знали, что он очень стар, знали, что хворает. Но мы не представляли себе, что может быть Переделкино без Чуковского, литература без Чуковского.
В годы оттепели пошатнулись было некоторые частоколы, стены, отделявшие власть от подвластных. Когда с 1955 года стало возможно ходить в Кремль, сперва по пропускам, а потом и вовсе свободно, с утра и до наступления темноты, мы воспринимали это не просто как возможность поглядеть на царь-пушку, царь-колокол, зайти в кремлевские соборы, но и как обнадеживающее знамение. Открытые ворота Кремля, доступность ранее таинственной, неприступной твердыни подкрепляли надежды, что более открытой, более доступной станет и сама власть.
Чуковский был одним из немногих, кто мог, кто был готов посредничать между властями и вольнодумными интеллигентами.
Эти немногие уходили.
В 1963 году умерли Всеволод Иванов и Назым Хикмет, в 1965 году - Фрида Вигдорова, в 1968 году - Константин Паустовский и вот теперь - Корней Иванович.
Из дневников Р.
Солженицын прочитал нам и Лидии Корнеевне проект своего письма Союзу писателей:
"...Слепые поводыри слепых!..
Расползаются ваши дебелые статьи, вяло шевелится ваше безмыслие, а аргументов нет, есть только голосование и администрация. Оттого-то на знаменитое письмо Лидии Чуковской, гордость русской публицистики, не осмелится ответить ни Шолохов, ни все вы вместе взятые. А готовят на нее административные клещи: как посмела она допустить, что неизданную книгу ее читают?
...Подгоняют под исключение и Льва Копелева, фронтовика, уже отсидевшего десять лет безвинно, - теперь же виноватого в том, что заступается за гонимых, что разгласил тайный разговор с влиятельным лицом, нарушил тайну кабинета. А зачем вы ведете такие разговоры, которые надо скрывать от народа?.."
Лидия Корнеевна: "Теперь полетят сотни членских билетов".
Л. "Не думаю, и я свой билет не брошу по той причине, по которой Рэм не застрелился 30 июня 1934 г., когда Гитлер послал ему пистолет с одним патроном. Он ответил: "Не хочу освобождать моих товарищей от исполнения палаческих обязанностей".