Мясник
Шрифт:
— Я не могу больше смотреть, как ты гибнешь и губишь других, хоть они еще этого не осознают. И сделать ничего не могу. Моих слов ты не слышишь, а если тебя связать и запереть, ты просто умрешь. А я хочу, чтобы ты жила. Скоро ты поймешь, что сделала, но будет поздно. Твой прадед тоже понял это слишком поздно. Ты считаешь этих людей своими друзьями, но они всего лишь боятся тебя, как боятся всего необъяснимого. Они не тебя обхаживают, а твои таинственные способности. На тебя же им глубоко наплевать.
— И ты тоже меня боишься, — сказала она и зажмурилась, чтобы не видеть его лица.
— Кого любят — не боятся. А я тебя люблю. Прощай, Наташа, иди. Там, на улице, твои жрецы тебя заждались!
Наташа услышала, как он вышел из комнаты, услышала звук открывающейся двери,
— Слава! — крикнула она, бросившись вперед, но натолкнулась на захлопнувшуюся дверь.
Что обычно делает человек, когда ему очень плохо? Он идет к другу. Еще чаще он идет к другу и вместе с ним напивается. Когда друга нет, он напивается один, и иногда подворачиваются люди, в которых он видит в этот момент друзей- друзей случайных, на пару рюмок. Из последнего, как правило, редко выходит что-то хорошее.
Наташе подвернулись «жрецы».
Вначале она не собиралась никуда ехать. Оглушенная, раздавленная случившимся, Наташа ушла в комнату, повалилась на кровать и, зарывшись в подушку, лежала молча, без слез, закрыв глаза. Она могла бы лежать так вечность — ей было все равно. Наташа понимала, что в том, что произошло, виновата была только она
…несчастный художник, все скормивший своему искусству… и вернуть Славу уже было не в ее власти и чем больше она об этом думала, тем глубже зарывалась в подушку. Но лежать ей пришлось недолго. Входная дверь осталась незапертой, и вначале Сметанчик, увидев, что Слава сел в «шестерку» и уехал, а затем Нина Федоровна и Ольга Измайлова осторожно вошли в дом и, увидев Наташу в столь плачевном состоянии, кинулись ее утешать, и все Наташины требования оставить ее в покое не возымели действия. Ее подняли, заставили переодеться, причесали, накрасили, вывели из дома и усадили в одну из машин. А спустя час она сидела за столом уютнейшего ресторанчика, название которого, едва узнав, тут же забыла, в компании «жрецов», всячески пытавшихся ее развеселить.
— Наташик, ну что ты ничего не ешь?! Смотри, какие всякие вкусные штуки! — Сметанчик пододвинула Наташе тарелку с каким-то удивительным салатом, и Наташа рассеянно начала есть, не чувствуя вкуса того, что глотает. — Ладно тебе убиваться… он, конечно, симпатичный, но и других немало! Да за тобой любой побежит!
— Света, не болтай о том, чего ты не понимаешь! — резко сказала Наташа и протянула руку к бокалу, в который Илья Павлович только что услужливо подлил шампанского. Бокал был уже не первым, и боль постепенно отступала, сменяясь чем-то мутным, отупляющим и не вполне понятным. Действие алкоголя никогда не доставляло ей удовольствия — обычно Наташа пила вино только ради его вкуса, но сейчас ей хотелось напиться так, чтобы хотя бы пять минут ни о чем не помнить. Она понимала, что в этом нет ничего хорошего, но ей казалось, что хуже, чем сейчас, быть уже не может. Уже некуда. И равнодушно наблюдая, как посреди овального зала Григорий неумело кружит в танце свою жену, а двое приезжих мужчин, которые вошли в число ее «жрецов» совсем недавно, танцуют с подхваченными тут же, в ресторане, девушками, Наташа пила бокал за бокалом, иногда ловя на себе встревоженные взгляды Кости Лешко.
То, что Костя поехал с ними, очень удивило Наташу. В отличие от своей матери, каждый раз при встрече пытавшейся поцеловать Наташе руку, Костя никогда не выказывал ей такой бурной благодарности. Если она заходила в гости, он просто разговаривал с ней, как с обычным человеком, и иногда Наташе казалось, что эти простые, дружеские беседы и теплый взгляд гораздо правильнее того бурного излияния чувств и слов, которые обрушивали на нее остальные. И Костя, побывав на одной из Наташиных посиделок, никогда больше не появлялся у нее дома, несмотря на то, что Измайлов не раз вызывался его довезти. Когда же Нина Федоровна в его
— Вы куда? — крикнул Илья Павлович, остановив на полпути ко рту вилку с аппетитным куском мяса. — Секретничать?!
— Ага, типа того! — отозвался Костя, не повернув головы. Официантка открыла им балконную дверь, предупредив, что на улице отнюдь не жарко, и удалилась, унеся на своих длинных ногах заинтересованный взгляд Лешко. Потом он тряхнул головой, что-то пробормотал и выехал на балкон, Наташа вышла следом. Кресло остановилось возле двери, Наташа подошла к широкой балюстраде и, повернувшись, облокотилась на нее, глядя на Костю.
— Ты хочешь со мной поговорить?
— Да, — Костя достал сигарету, закурил, потом, хмыкнув, поднес огонек Наташе. — Уезжай отсюда.
Ее лицо дернулось, и сердце в груди тяжело и больно стукнуло, потом Наташа криво улыбнулась.
— Уж не столковался ли ты с моим приятелем?
— Слава уехал, да? — спросил Костя. Не отвечая, Наташа отвернулась, хмуро глядя на пустынный берег, темную полоску выброшенных волнами водорослей, сидящего внизу, в скальной нише угрюмого, промокшего баклана. — Уезжай и ты. Пропадешь. Это все, — он махнул рукой назад, где за стеклом был зал и веселые, оживленно переговаривающиеся люди, — не для тебя. Они пытаются оправить тебя в золото, а уже на золото будут молиться. Они ничего не понимают. И мать моя ничего не понимает. Знаешь, — он затянулся сигаретой так сильно, что она затрещала, — мне никогда не нравились украшения из драгоценных камней. Камень — он должен быть сам по себе, а золото — само по себе. Золото — глупейший металл, и камню он не нужен — камень хорош сам по себе. Только тогда им можно любоваться, а как спрячут его в золото, так первым делом думаешь, сколько все это стоит.
— Да ты философ, Костя, — сказала Наташа, ежась от холода, и Лешко ухмыльнулся.
— Просто любитель камней, — он снова обернулся к окну и поманил Наташу рукой. — Подойдика. Что ты видишь?
Наташа встала возле него, недоуменно глядя в зал.
— Как что? Людей.
— Просто людей?
— Ну, — Наташа пожала плечами. — Людей, довольных жизнью. Можно сказать, людей счастливых.
— Удивляюсь я, что ты не замечаешь, что творится у тебя под носом! — Костя как-то нехорошо усмехнулся. — Они объединились вокруг тебя, проводят с тобой большую часть времени, ловят каждое твое слово, стараются тебе во всем угодить. Измайлов, между прочим, ушел с работы, где ему неплохо платили, этот толстячок Шестаков забросил все свои бизнесовские дела, да и эта… Кефирчик?
— Сметанчик, — машинально поправила его Наташа.
— Во-во! Ее место в Волгограде, а она торчит здесь. Моя мать при любой возможности пытается снова бухнуться тебе в ноги… эти два мужика — им бы отдыхать, баб клеить, а они тоже возле тебя трутся. Но ты у них, кстати, не лидер, ты — этакое божество, идол, которому они приносят жертвы — еда, вещи, посиделки вот эти ресторанные. А лидер, между прочим, Людка Ковальчук — как это сказать, главный служитель культа Великой Целительницы Натальи. Все прочие — прислужники. Людка, надо сказать, умная баба… скоро она всех вас скомпонует как надо, и, пожалуй, прочту я рекламу в газетке — твою рекламу. Ей-то, в отличие от остальных, нужно не твое благоволение, а деньги. Измайлов болтанул как-то, что мол общество «Просветление» скоро поднимет голову и пройдет по миру, неся свет и добро. У него, правда, в последнее время совсем мозги съехали… Ну, ты примерно понимаешь, о чем я толкую?