Мыслящий тростник
Шрифт:
Мне некогда ждать… Смутное чувство, которое Марсиаль испытывал уже несколько минут, вдруг определилось, достигло мощной, почти разрушительной силы, оно было сравнимо только с тем чувством, что терзало его когда-то в кошмарах, всегда одних и тех же: он снова в коллеже, сидит в своем классе, но с ребятишками гораздо моложе его, а его однокашники уже давно учатся в университетах или даже работают, и он чудовищно подавлен, его мучает стыд, ощущение своей никчемности, отсталости, невыносимость этого топтания на месте… «Мне некогда ждать»… Эти несколько слов были ему приговором. Он опять отстал, как в том кошмаре. Отстал, потому что лишен какого-то шестого чувства, не отмеченного, правда, в учебниках психологии, быть может, способности нового восприятия, которое человечество до сих пор не развивало в себе, если не считать поэтов, но которое внезапно, в результате таинственной мутации, приобрело для молодого поколения остроту, важность, жизненную необходимость зрения и слуха: чувства Времени, ощущения недолговечности. Марсиаль провел юность, не подозревая ни того, какой удивительной привилегией он пользуется, ни того, что привилегия эта будет у него отнята. А вот молодые вокруг него прекрасно знают, что этот период их жизни должен быть прожит сознательно, без потерь, потому что он длится недолго. Молодость для них не прелюдия к жизни, а самоцель, и понятно, что ради нее надо жертвовать всем. Они живут в своем кругу так замкнуто, так ревниво оберегают свою автономию, так сторонятся мира взрослых именно потому, что хотят полнее насладиться своим временным господством.
3
После своего визита к Юберу он то и дело глядел на себя в зеркало. Он подробно изучил свое лицо и решил, что необходимо срочно вернуть этому лицу хоть немного утерянной свежести и молодости. Диета, которую он соблюдал последние два месяца, правда с отчаянными срывами, предаваясь вдруг чревоугодию и даже обжорству, помогла ему скинуть несколько кило. Он еще не достиг стройности, но явно стал более подтянутым. Однако лицо его было по-прежнему немного одутловатым, и это выдавало его возраст, подчеркивало, что он давно уже достиг зрелости. Когда Марсиалю было двадцать лет, все отмечали мужественность его черт. «Профиль трибуна». А сейчас, тут Юбер не ошибся, лицо его больше напоминало ожиревшего римского императора времен упадка. Что делать? Снова заняться спортом? Теперь он уже был на это не способен. У него одышка, суставы окостенели, а мускулы ослабели из-за отсутствия упражнений.
Как-то он прочел в иллюстрированном журнале большую статью о новой отрасли промышленности — косметике. За последние десять лет эта отрасль приобрела большой размах. Француженки тратят теперь в три-четыре раза больше денег на уход за собой. Но совершенно новым фактом, отмеченным во всех странах Западной Европы, является небывалый рост потребления косметических товаров мужчинами. В Париже было даже создано несколько институтов косметики и клиник специально для мужчин. И не надо думать, что клиентура этих заведений состоит из золотой молодежи, франтов, женоподобных мужчин или тех, кого профессия обязывает всегда быть в форме. Скажем, актеров. Вовсе нет. Вполне уважаемые господа, промышленники, высшие чиновники, политики несколько раз в месяц посещают косметические кабинеты, прежде обслуживавшие только женщин. В числе их постоянных клиентов есть даже епископ. Более того, несколько профессиональных спортсменов: боксеров, регбистов (Марсиаль был этим ошеломлен). Сперва эти господа, может, и чувствовали себя чуточку неловко, но теперь они ходят в Институт красоты с высоко поднятой головой, «без комплексов», как писал автор статьи. И они регулярно пользуются питательными кремами, лосьонами, стягивающими кожу, тоном, дезодоратами и даже пудрой (Марсиаль вздрогнул, представив себе, как бог стадиона, титан овального мяча открывает пудреницу и деликатно орудует пуховкой). Короче говоря, это настоящая революция нравов. И журналист объяснял это явление: современный культ молодости придает особую ценность красоте и вместе с тем обесценивает те достоинства, которые приходят с возрастом. Отныне мужчины и женщины старше сорока лишь с большим трудом могут найти работу. Повсеместно берут только молодежь. Естественно, это неоязычество связано с экономикой все растущего потребления.
Многие мужчины не колеблясь прибегали к пластической хирургии, чтобы казаться моложе. Они изменяли форму носа, убирали мешки под глазами, подтягивали веки и кожу щек. Некоторые бывшие толстяки, сумевшие похудеть, доходили даже до того, что соглашались на операцию: им подрезали кожу на животе, чтобы она не висела мешком.
Эта статья окончательно сбила Марсиаля с толку. Резкая антитеза, на которой строилось его представление о роде человеческом (с одной стороны, крепкий самец-защитник, который не заботится о своей внешности, с другой — хрупкая, кокетливая особь женского пола), разлетелась в прах. «Я отстал по меньшей мере на три поколения», — решил он. Да, конечно, он застрял на концепциях «прекрасной эпохи» начала века. С тех пор все изменилось. Разобраться было трудно. Женщина, которая стоит во главе предприятия, носит брюки, курит сигару и ведет на равных переговоры с промышленниками, — остается ли она женщиной? Мужчина, сознающий свое обаяние и прибегающий к ухищрениям, чтобы его продлить, — остается ли он мужчиной? Уже и теперь подчас трудно с первого взгляда отличить юношей от девушек, так они похожи друг на друга. А если этот процесс пойдет дальше, к чему это приведет?
Марсиаль перечитал статью, в конце которой было указано несколько адресов.
Он задумался.
И однажды, взволнованный как школьник, который впервые отправляется в публичный дом. Марсиаль позвонил на улице Сент-Оноре в дверь Института красоты.
Обычно, когда Марсиаль имел дело с молодой женщиной, официанткой ли, продавщицей или секретаршей, лишь бы только она была свеженькой и привлекательной, в нем тут же срабатывал рефлекс: он немедленно начинал с ней заигрывать. В девяти случаях из десяти это имело успех. Женщине это льстило, забавляло ее, или из профессиональной любезности она делала вид, что забавляет. Между ними затевалась игра. Конечно, далеко эта игра никогда не заходила: это было скорее неким обрядом, в котором простая любезность имела не меньшее значение, чем желание покорить. Но на этот раз, когда Марсиаля в вестибюле встретила хозяйка, красивая, как кинозвезда, он совсем растерялся. Самый факт, что он в качестве пациента пришел в косметическую лечебницу, наносил такой ущерб его мужскому достоинству, что он не ощущал больше в себе ни возможности, ни даже права быть галантным. Он с ужасом заметил, что заикается. Привыкшая, видимо, к таким приступам смущения у тех, кто приходит впервые, хозяйка мягко, но уверенно взяла все в свои руки. Она провела Марсиаля в роскошный кабинет, сверкающий множеством всевозможных лампочек и зеркал. Там она спросила, чего именно он желает, и, не дав ответить, сама предложила несколько простейших процедур: чистка кожи, эпиляция (убрать все эти волоски, растущие из ушей, ноздрей и на скулах), маска из перекиси водорода, кварц, массаж и, быть может, для завершения все же легкий грим. Марсиаль, совсем потеряв голову, на все соглашался. Он даже с удивлением услышал, как произносит гнусно извиняющимся тоном и почему-то вдруг с сильным южным акцентом: «Сделайте, что сможете!..» — словно его случай такой уж безнадежный. Хозяйка улыбнулась: «О, мсье, с вами это не трудно! Сейчас пришлю косметичку», — и вышла. Когда Марсиаль остался один, он готов был себя убить. Что за постыдное поведение, и, в конце концов, с чего это ему так неловко, раз такого рода вещи теперь широко практикуются, раз мужчины могут, не роняя своего достоинства, обращаться к косметике?
В кабинет вошла очень красивая девушка в белом халате сестры милосердия. Последующие два часа были восхитительными. Какое счастье доверить
Счет, который он оплатил, привел его в меньший восторг, но он был отчасти оправдан результатом. Марсиаль вышел из Института красоты с новым лицом. Не то чтобы только помолодевшим. Просто другим. Роскошный мужчина, который провел две недели в горах. Один из тех джентльменов, чьи фотографии печатают в журналах, рекламируя виски, чтобы в голове читателя данная марка виски ассоциировалась со светскостью, с определенным социальным уровнем, с аристократической изысканностью. «Во мне все-таки что-то есть», — подумал он; но еще он подумал, что не может вернуться домой с таким загорелым лицом, будто он только что приехал из Межева. Что скажут Дельфина и дети? Сумеет ли он выдержать ее удивленный взгляд, в котором, быть может, мелькнет подозрение? Стерпеть возможные насмешки детей? Так им прямо и выпалить: «Я был только что в Институте красоты»? Нет! Это тоже будет частью его секрета, как и все остальное. И он подумал, что для человека, решившего коренным образом изменить свою жизнь, служебные обязанности и семья сильно осложняют дело: приходится уходить в подполье. Вот для холостяков все, наверное, по-другому. «Если бы я начинал жизнь сначала, ни за что бы не женился. Брак ставит человека на определенные рельсы, он закрывает возможности, исключает неожиданности… От двадцати до тридцати лет надо жить, как хиппи, которые объезжают весь мир, не имея ни гроша в кармане… И даже в более зрелом возрасте… Быть открытым всем случайностям! Современная молодежь даже не понимает, как ей повезло!»
Итак, он вернется домой попозже, когда лицо его после где-то проведенного вечера примет обычный вид. (Если понадобится, он сотрет наложенный тон в уборной какого-нибудь кафе.) Марсиаль позвонил домой. Он обрадовался, что к телефону подошла прислуга. Сказал ей, что придет не раньше полуночи, так как его пригласил поужинать коллега. Объяснение весьма сомнительное, шито белыми нитками. Дельфина, конечно, не поверит ни одному слову, но он знал, что вопросов она задавать не будет. И все же, выходя из телефонной будки, он почувствовал себя как-то неловко и мысленно произнес длинную речь, чтобы хоть немного приободриться. «В конечном счете ей нечего особенно жаловаться на свою жизнь, хотя она и догадывается о моих изменах. Я всегда все делал очень незаметно. К тому же я ей изменял куда меньше, чем мог бы. Видит бог, недостатка в этих возможностях у меня не было. Надеюсь, никто не может меня упрекнуть ни в грубости, ни в цинизме. И если на то пошло, я был и хорошим мужем тоже. И хорошим отцом. Вот уже больше двадцати лет я создаю им троим приятную, легкую жизнь. В конце концов, им повезло, что я у них есть… В общем, если я теперь хочу жить, не теряя ни минуты, жить, как говорится, полной жизнью, пока еще не поздно, то мне неизбежно придется брать разгон. Все больший и больший. А если кто-то и будет немного страдать, тут уж ничего не поделаешь». Ему приходили на ум какие-то жалкие реминисценции, застрявшие в голове еще со школьной скамьи, какие-то обрывки философских и нравственных учений, утверждавших необходимость полного выявления личности, прославляющих жизненную энергию, которая в своих проявлениях не останавливается ни перед кем и ни перед чем. Стендаль, Ницше, «Имморалист»… Две тысячи лет христианства, сделал он вывод, придавили животное, именуемое человеком, грузом долга и вымышленной ответственности. Настало время взорвать эти оковы печали и скуки. Именно этим и занимаются хиппи и бунтари. Это можно лишь приветствовать бурными аплодисментами. Пусть все летит ко всем чертям, начиная с брака, этого изжившего себя института, этого фальшивого контракта, который уже никого обмануть не может. Короче говоря, общество должно быть основано на влечении, на радости жизни, на поисках счастья!
Быть может, через два-три года, когда дети окончательно определятся, он предложит Дельфине развод. Нет, не в буквальном смысле, это было бы слишком жестоко. И слишком сложно тоже. Но во всяком случае, новый статут совместной жизни, совершенно новую систему отношений, где все бы строилось на товариществе, взаимном уважении и даже — почему бы и нет — привязанности, но где бы не было и в помине лживой игры в супружескую верность. Он скажет ей: «Итак, отныне мне необходима свобода. А я не хочу, не хочу больше тебе врать. Поэтому прошу принять меня таким, каков я есть. Это совершенно не помешает мне относиться к тебе по-прежнему с глубокой нежностью, и ты, разумеется, будешь пользоваться той же свободой». Ну конечно, это уже гасконская болтовня. Бедная Дельфина, что бы она стала делать с этой свободой, в ее-то возрасте и с ее старомодными представлениями?
Он вздохнул. Да, нелегкая задача.
Он пообедал в ресторане на улице Марбёф. Ему не часто приходилось обедать одному. Вернее сказать, почти никогда. Даже если ему представлялся такой случай (например, когда дети были еще маленькие и Дельфина уезжала с ними на лето), он всегда старался устроиться так, чтобы обедать и ужинать с Феликсом или еще с кем-нибудь. То ли из боязни скуки, то ли из-за нелепого предрассудка, что человек, ужинающий в одиночестве, непременно неудачник, покинутый всеми… Он упрекнул себя за то, что находился в плену таких’ условностей. Теперь, когда он обрел наконец Внутреннюю Жизнь, он уже не страшился одиночества, более того, оно являлось непременным условием открытости Случаю, неким геометрическим местом, где скрещиваются любые возможности… Именно в этот вечер он решил начать Поиски Любви. Другими словами — подцепил женщину. Причем, не профессионалку. Встречи за деньги он, конечно, не исключал, они были удобны и необходимы, но сейчас он стремился к настоящему чувству. Любить, быть любимым. А почему бы и нет? С таким лицом преуспевающего дельца-спортсмена, которое ему создали в Институте красоты, он, несомненно, может рассчитывать на успех. Заплатив по счету, он взглянул на часы: еще не было половины девятого. В его распоряжении по меньшей мере три часа. Черта с два он вернется ни с чем!.. Он вышел на Елисейские поля, рыская, как голодный волк в поисках добычи. Прекраснейшая из улиц простиралась перед ним в сиянье огней — нескончаемая череда террас кафе, неубывающая толпа, где столько женщин, наверно, надеются встретить мужчину своей мечты. Он произвел небольшой подсчет. Нетрудно прикинуть. В Париже пять миллионов жителей, а значит, два с половиной миллиона женщин. Из этих двух с половиной миллионов одному миллиону еще нет тридцати. А из этого миллиона по меньшей мере сотня тысяч свободных, готовых ринуться навстречу случаю. Из этих ста тысяч можно, не впадая в чрезмерный оптимизм, предположить, что тридцать тысяч привлекательны. А из этих тридцати тысяч не менее десяти тысяч могли бы ему понравиться. Из этих десяти тысяч (он постарался быть скромным, ведь лучше недооценить, чем переоценить) найдется не менее двух тысяч, которым понравится он. Париж, конечно, велик, но Елисейские поля, особенно по вечерам, собирают людей, жаждущих любви и удовольствий. Следовательно, можно, исходя из разумных предпосылок, считать, что в эту минуту на Елисейских полях находится двести свободных прелестных молодых женщин, которые только и мечтают стать его любовницами. Две сотни! От этой мысли кружится голова, и вместе с тем она приводит в отчаяние, ибо как их узнать? Как обнаружить избранницу, как из числа всех этих незнакомок выделить тех, кто готов упасть в его объятья? Ведь еще не изобретен специальный радар, позволяющий улавливать желания других. О чем только думают ученые? Насколько такое изобретение упростило бы жизнь и сделало бы людей счастливей. Так нет! У ученых в голове всякие глупости вроде «покорения космического пространства»… И Марсиаль обрушился на современную науку, не выполняющую своих прямых обязанностей перед человечеством.