На арене со львами

Уикер Том

В эту минуту Гласс бесцеремонно вторгся между ними.

— Во народищу-то,— сказал он,— По крайней мере отбывает он с шиком.

Морган мысленно выругался, но исправить уже ничего было нельзя. Данн неприметно отдалился и продолжал шагать, понурив голову; просто чудо, что Морган хоть это из него выудил.

Прямо над ними, на противоположной стороне кладбища, за высокими деревьями и железной оградой, окружавшей источенные временем белые плиты, вытянулась вереница людей. Они стояли вдоль всей вершины холма и ниже, на травянистом склоне, а из лесу подходили все новые — мужчины в наброшенных на плечи пиджаках, а тех, кто их не снял, совсем сморила жара; женщины в широкополых шляпах, легких платьях, туфельках, не предназначенных для пешей ходьбы. Карабкаясь вслед за ними по склону, Морган

вдруг подумал, что к ним подходит слово «масса». Не толпа: толпа — скорее сборище людей, чем-то сплоченная группа, масса же, как казалось ему,— это нечто многократно повторенное, а перед его глазами на холме, несомненно, повторялись, копируя друг друга без затей, особи, иллюзию неповторимости которых так обманчиво создает жизнь. Великая нивелировщица смерть свела на нет многообразие жизни, как непреложность ночи сводит на нет многозначность дней; на холме, подобном муравейнику, не было человека, который в этот миг не пододвинулся бы ближе к яме, ожидающей и его самого. Масса, вновь подумал Морган, карабкаясь все выше, и не стал, а осознал себя ее частью.

Катафалк и «кадиллак», проехав под сводчатыми воротами кладбища, двинулись к противоположной стороне. Автобус высадил пассажиров и отъехал к двум другим, поджидавшим на склоне холма, даже фырчание его выхлопной трубы прозвучало приглушенно в удушливой жаре, в похоронной тишине. Морган круто повернул влево, чтобы, не входя в ворота, отыскать удобный наблюдательный пункт поближе к изгороди. Данн последовал его примеру, а Гласс и Френч нырнули в поток людей, струившийся вверх по холму.

Морган выбрал местечко возле ограды, откуда в просветах между деревьями и за молчаливыми рядами могильных плит виднелись благословляюще распростертые руки Старого Зубра; он протягивал их к темно-зеленому навесу над земляным холмиком, благопристойно замаскированным покровом травы. Морган знал, что за холмиком вырыта могила и что, как ни тщетна суетность людей в этот прощальный час, они все же позаботились заслонить открытую могилу и даже предать прах покойного земле при помощи какого-то мудреного устройства, а не просто опустив гроб.

Стоя у ограды, Морган и Данн видели, как восемь сенаторов выстроились двумя рядами, как плавно выскользнул из катафалка гроб. Вот тут сенаторам и впрямь пришлось пронести его несколько шагов до могилы. По иронии судьбы, среди них оказался Апдайк; был там и Джек Стайрон, нынешний лидер большинства. А вот воротилы прежних дней, те умерли задолго до Ханта Андерсона — Старина Эд, всеми забытый, нашедший себе такую тихую пристань в Вашингтоне,— он порой наведывался в сенат, никем не узнаваемый, в лохмотьях былой славы; в морском госпитале в Бетесде долгие годы прозябал, сраженный параличом, Адольф Хельмут Оффенбах; судья Уорд — он, несомненно, сам бы выбрал себе такую смерть — скончался от инфаркта, строя очередную каверзу на закрытой сессии финансовой комиссии.

Сенаторы установили гроб за прикрытым декоративной травкой земляным холмом и удалились во второй и в третий ряд установленных возле могилы складных стульев. Миллвуд Барлоу и Зеб Ванс уже сидели там. Гробовщик метнулся к дверце «кадиллака» и распахнул ее. Первыми вышли губернатор с женой; губернатор машинально, но весьма эффектно сочетал привычную властность с приличествующим случаю смутным выражением печали. Затем вылез нахохленный Бобби Андерсон; довольно грубо оттерев гробовщика, Бобби подал руку матери, которая грациозно — она все делала грациозно — вышла из машины.

Кэти была в черном,— такие строгие простые платья она обычно и носила; отсутствие рукавов несколько шокировало, учитывая время и место, но представлялось вполне разумным при такой жаре. На ней не было шляпы с вуалью, которую жительницы Юга по обычаю надевают на похороны, но в волосах виднелось что-то черное. Вместе с Бобби, который вел ее под руку, Кэти прошла прямо к первому ряду стульев и села; она чуть ли не демонстративно игнорировала подошедшего к ней с елейным видом дородного священника в черной рясе, колыхаемой горячим ветерком. Губернатор и губернаторша уселись рядом с Бобби.

Священник прошел к могиле, подождал, когда смолкнет толпа. Кэти вдруг встала, обойдя стулья, приблизилась к ограде и протянула руки Мэтту Гранту и Кэрли Лейтону.

Она повела их к небольшой калитке, через которую они вошли на кладбище и сели рядом с Миллвудом и Зебом Вансом. Дождавшись, когда все усядутся, священник сладкозвучно заговорил в безмолвии, воцарившемся на усеянном притихшей массой склоне: «Я — воскресение и жизнь…»

Морган долгие годы вытравлял из себя давний юношеский молитвенпый настрой; разве можно, веруя, существовать на пепелище жизни? Чтобы отвлечься, он стал разглядывать окружающих. Багровая ирландская физиономия Дэнни О’Коннора — доконает его холестерин, и очень скоро доконает,— сморщилась, словно Дэнни старался не плакать. Мертл Белл и не старалась, она рыдала громко, безудержно. А вот — Моргану живо вспомнилось былое — остролицый, но поседевший и уже не похожий на хорька А. Т. Фаулер, ему придали импозантность годы и благосостояние. Вот Спрок и Берджер, похожие друг на друга, как прутья железной ограды; рядом с ними — брюзгливое лицо Гравия Джонсона — наезжая порой к Андерсону в гости, он на площадке для гольфа всем без исключения твердил, что его отныне не влечет общественная карьера. Френч с Глассом куда-то исчезли, зато Морган увидел одного из своих прежних редакторов по «Капитал тайме»; а еще — сокурсника, с которым они в колледже замышляли на паях открыть кинотеатр; непомерно разжиревшую, содрогающуюся в приступе горя верную Джералдину и, наконец, достопочтенного Билли Дж. Мелвина — изгнанный избирателями из конгресса, он приобрел еще больший почет в качестве платного служителя многолюдной южной епархии своей церкви.

«…ничего не принесли в мир и уж доподлинно ничего не можем вынести. Господь…»

Морган посмотрел на Бобби Андерсона; с таким же застывшим лицом юноша сидел на лестнице нынче утром, когда выплеснул на Моргана свою растерянность и боль. Не мигая, он глядел на гроб, который от Моргана был скрыт холмиком, покрытым травой. Морган знал, что в последние годы Бобби очень сблизился с отцом, был гораздо ближе с ним, чем неуклонно отдалявшаяся от мужа Кэти.

— Вышло так, что после съезда Ханту как бы некуда было приткнуться,— сказала Кэти Моргану во время одного из их нескончаемых разговоров об Андерсоне, друг о друге и о том, что с ними произошло.— Он как те известные всей Америке молодые спортсмены — слава, аплодисменты, а потом им ничто уж не светит, ничто их не интересует. Или, скажем так: кто-то вдребезги расколотил все линзы и призмы, сквозь которые он всегда себя видел, и он уже не видит свой прежний образ. Я понятно говорю?

Морган крепче прижал ее к себе. Зимняя ночь мерцала за окном, словно холодный, бледный свет луны; но им было тепло в объятиях друг друга, а в камине вспыхивали и потрескивали догорающие угольки.

Морган давно уже простился с Андерсоном в спальне на нижнем этаже, где тот укладывался спать; за ужином, порядком нагрузившись, Андерсон рассуждал о преимуществах системы иерархии, основанной на выслуге лет, и других форм невыборной должностной власти,— эта тема вызывала у него немалый интерес.

— Допускать или не допускать — вот что главное,— говорил он.— В любой организации начальство норовит осуществлять свою власть, не считаясь с правилами. Организации формируются не правилами, а людьми. Все идет, конечно, по заведенному порядку, но вот в чем загвоздка, Морган: загвоздка вся в том, что порядок устанавливают люди.

Сейчас он уже давно спал, а Морган говорил:

— Для меня понятно, я ведь помню, каким он тогда представлялся сам себе, как все повторял, что ему хочется рискнуть.

— Вот-вот,— подтвердила Кэти,— а вышло так, будто он рискнул и проиграл, и больше рисковать не хочет, даже не представляет себе, как еще можно рисковать. Этого-то я и не могу вынести, видеть не могу, как он сломался.

Каким наслаждением было ощущать прикосновение ее теплой и гладкой кожи к своей, грубой и шероховатой; он провел руками по ее телу, и острое, как боль, блаженство пронизало его. Но Кэти сейчас говорила с ним, а Морган знал по опыту, что она не любит переключаться: бросив решение сложной проблемы, окунуться в утехи любви или же перейти от жарких ласк к разговорам. Разнеженные, сонные, они пролежали чуть ли не час, как вдруг у Моргана вырвалась фраза, которая заставила Кэти заговорить — опять об Андерсоне.