На арене со львами
Шрифт:
— Я, возможно, хоть понял бы, что же случилось.
— Тоже вряд ли,— сказал Морган.— Боюсь, никто и никогда этого не поймет.
СЫН СТАРОГО ЗУБРА V
— Вообще на свете чертова пропасть вещей, понятных лишь немногим,— сказал Морган, продолжая спускаться с холма. Ему казалось, голос его преодолевает тьму и глухой и мерный стук земляных комьев, который словно бы доносился даже сюда. Главное все время говорить, подумал он, тогда никто не услышит, как стучат комья.
— Ну вот, к примеру, Кэрли — на него поглядишь, можно подумать, он всю жизнь рекламировал шампунь по телевидению. А на самом деле, по-моему, Кэрли, если он разрешит мне высказаться, лучший губернатор из всех, каких я знал, а уж их я знавал больше, чем достаточно.
—
— Не ахти какая похвала, конечно, если вспомнить, что большей частью представляют собой губернаторы, к тому же, может быть, вчерашний политик значит ничуть не больше, чем вчерашняя газета; мы так стремительно мчимся по главной магистрали жизни, что оглядываться, пожалуй, даже смысла нет.
Морган, собственно, разговаривал сам с собой; он старался не думать о том, как засыпают могилу, о Зебе Вансе, о Миллвуде, о Бобби, о том страшном, что он боялся узнать о себе, о стремительно убегающих годах своей жизни.
— И все-таки все мы оглядываемся, верно? Все мы пытаемся сообразить, как же мы пришли к тому, к чему пришли. Вот перед вами старина Кэрли, ни на день не постаревший, выглядит в точности так, как во время съезда, хотя еще задолго до того мне рассказывали, что Кэрли по привычке носит гетры и фрак, и даже ходили сплетни, что, мол, длинные волосы он отпустил для того, чтобы спрятать бородавку на шее… впрочем, к чему было тогда носить фрак?
— Я всегда им говорил — разгадка лишь одна,— сияя, пророкотал Кэрли.— Фраки — это стиль, который я для себя выработал и которого придерживался много лет.— У старины Кэрли было одно твердое убеждение — избирателя надо развлекать.
Так считал и Зеб Ванс, подумал Морган, но тут же отогнал непрошеное воспоминание и сказал:
— Вы, как всегда, заметаете следы. Друзья мои, сам Кэрли вам ничего не станет объяснять, но суть дела в том, что развлекать он их, конечно, развлекал, а политику свою строил так: одну половину пирога отдавал финансовым воротилам, а другую приберегал на нужды штата. Кэрли повышал налог на распродажи по сниженным ценам и налагал запрет на законопроект о подоходном налоге, потому что этого требовал капитал в его штате, весьма солидный капитал. Он вносил изменения в банковское законодательство, с тем чтобы банки крупных городов получили возможность открыть в маленьких городках филиалы. Это он тоже делал в интересах капитала. По его расчетам, так и набиралась половина пирога, тут он ставил точку и выдвигал совсем иные законопроекты. Ассигнования на школы повышались в полтора раза, утверждалась новая система медицинского обслуживания сельских районов, где жители не имели средств для постройки больниц, создавались профессиональные училища для людей, не получивших специальной подготовки, и полномочная комиссия по защите гражданских прав. Это и был второй вид вложения капитала. Никаких революций, как видите, старина Кэрли в своем штате но затевал и никого не пугал. Это было не в его стиле.
— Ни в коем случае,— с живостью подтвердил Кэрли,— ибо, ухлопав на изощренную политику всю свою долгую жизнь, я усвоил, джентльмены, что наши толстосумы смертельно боятся лишь одного — ограничения прибылей, или, как выражаются на модных нынче экономических курсах, перераспределения доходов. И выходит, если практикующий политик не исповедует этой заморской идеи или, мало того, дает возможность денежным мешкам унести с собой в могилу несколько лишних банкнот, то, уверяю вас, джентльмены, никто не помешает ему провести в жизнь весьма уморенную социальную программу. У этой шушеры, по чести говоря, не хватает ума смекнуть что к чему.
— Это социальная, весьма умеренная, по его словам, программа и объединила его с Андерсоном,— сказал Морган.— Он то вас понимал.
Кэрли встряхнул густой гривой волос.
— Ну, а я сумел понять его только тогда, когда достойная супруга покойного сенатора, зубастый ангелочек по имени Кэти, два-три раза наглядно показала мне его политическое кредо. Я уже старик, могу признаться, что временами мною овладевал тлетворный дух честолюбия. Увы, меня пришлось уговаривать присоединиться
— Когда Кэти наконец его уговорила,— сказал Морган,— он все взял на себя и занялся предсъездовской обработкой делегатов в штатах, где не проводился предварительный тур. Мэтт правильно сказал, что Кэрли и его молодчики сумели придать операции почти профессиональный вид. Но когда Данн переметнулся к Эйкену, даже Кэрли ничего не мог поделать. Верно, Кэрли?
Морган узнал новость, едва проснулся. Он буквально вывалился из постели, надел чистую рубашку и спустился на грузовом лифте в вестибюль, уже битком набитый народом. Один из репортеров, ухватив его за плечо, спросил, слыхал ли он, что Данн перешел к Эйкену. Морган сказал, нет, не слыхал, и стал проталкиваться дальше. Он наткнулся на одного из делегатов, сторонника Андерсона, и тот сказал, что, мол, вот и вляпались, теперь Андерсону нужно поскорее выбираться из этой свалки. На улице, где Морган приостановился, соображая, в какую сторону идти, мимо него прошмыгнули два человека в рубашках с вензелями, судача о том, как Данн поддержал Эйкена. Свернув за угол, Морган увидел нанятый его редакцией лимузин, где сидели главный редактор и два репортера. Репортеры подвинулись, давая Моргану место. Все они уже слышали новость. Пока они ехали к зданию, где проходил съезд, голос диктора по радио внушительно сообщил, что по сведениям, полученным из хорошо осведомленных источников, после очередного голосования будет избран Эйкен.
Работая в газете, Морган приучился скептически относиться к слухам, но это, похоже, не было уткой, и к тому времени, когда машина доставила их на съезд, он, хорошенько раскинув мозгами, смекнул, что Андерсон, как видно, сделал смелую ставку, а Данн, обозрев его сквозь зеленые очки, решил не рисковать.
В пресс-центре новость уже сообщали официально, хотя источника информации никто не знал. Морган купил бумажный стаканчик с кофе цвета асфальта, затем вызвал по телефону номер Ханта в гостинице — каким-то чудом это удалось сделать.
Подошел Мэтт Грант, он тоже слышал новость, но знал не больше Моргана. Он не знал даже, где сейчас Хант, зато сказал, что Кэти отправилась на съезд. Когда разговор окончился, председатель на трибуне уже дубасил молотком, и Морган припустил рысцой к столу, отведенному для прессы, с дымящимся стаканчиком в руке.
Кэти не бывала на съезде всю эту неделю. Морган искал взглядом ее ложу, слушая, как представитель Алабамы объявляет свой штат экономической твердыней века и выражает заодно намерение насмерть отстаивать кандидатуру Джо Бингема; но зал просматривался плохо — после четырех многочасовых заседаний там плавали густые клубы табачного дыма; вокруг было слишком много суеты, слишком много лиц и тел, так что пестрило в глазах; немыслимое дело углядеть Кэти в этом калейдоскопе. Морган, потягивая кофе, взялся за информационный листок и блокнот. В наушниках звучали голоса репортеров, пытавшихся определить достоверность слухов относительно Данна; тот, по-видимому, всем отвечал: «Без комментариев». Но уже приближалось время, когда предложат высказаться делегатам от штата Данна.
Зал съезда — Морган на всю жизнь это запомнил — разделяли три прохода, лучеобразно расходившиеся от трибуны. Боковые проходы под углом градусов в сорок пять пересекались с центральным, проходившим прямо посредине зала; в центре этого прохода находилось деревянное возвышение, верхняя часть его тонула во тьме, откуда изредка выглядывали телекамеры, когда сквознячок кондиционеров отгонял дым в сторону. Морган сидел с краю на деревянном помосте, построенном для крессы справа от прохода — такой же помост был выстроен и слева,— и отлично видел весь этот проход, а слегка повернувшись — большую часть соседнего. Примерно посредине соседнего прохода располагалась делегация Данна; когда скрипучий, пронзительный голос выкрикнул название его штата, Данн неторопливо встал и поправил стоявший перед ним микрофон. В дымном мареве без труда угадывались костлявая челюсть, прилизанные волосы, зеленые очки. Данну почти не пришлось дожидаться тишины, она наступила мгновенно, словно чья-то огромная рука разом выключила во всем зале звук.