На арене со львами
Шрифт:
Я схватил его за руку уже на пороге и поглядел ему прямо в глаза. Я твердо заявил, что его выходка произведет дурное впечатление.
Он покачал головой и ответил:
— До сих пор не бегал я от всякой шушеры, Кэрли, не собираюсь бегать и сейчас.
Я еще раз с некоторой досадой его заверил, что незачем ему снимать свою кандидатуру лично. Не обязан он туда ходить. Но он наконец вынудил меня заткнуться.
—Обязан,— сказал он, и тут все мои доводы иссякли. Я переубедил бы его, если б знал, как это сделать. Я старался от души. Но тут я понял, что решение его твердо. Ну, а если так, то я человек зависимый, джентльмены, ведь верно? Временно зависимый.
Проникнуть в помещение оказалось дьявольски трудно. Житейский опыт научил
Разумеется, почти все они были из Эйкеновой шайки и, наверно, струхнули, увидев, что пришел главный их противник, стали на него орать. Нам грозили кулаками, бесцеремонно толкали. Какой-то сукин сын даже плюнул в меня. И тут я заметил нечто странное — вы ведь знаете, Андерсон всегда свободно чувствовал себя в толпе, он, как говорится, малый свойский, любит тесное, в буквальном смысле, общение с людьми,— а тут, пока мы пробирались среди этих хамов, он как бы шарахался от них, и знай я его хуже, я мог бы подумать, что он их боится. Стеклянные глаза, застывшая улыбка, и, самое удивительное, вскоре я отчетливо понял, что не он ведет меня, а я веду его за собой.
Когда из вестибюля мы пробрались в зал, стало полегче: толпа вокруг нас поредела, нам уже не глазели прямо в лицо. Орали, шикали, по рукам воли не давали — это факт, отмеченный стариной Кэрли с глубоким удовлетворением. Так мы двинулись по проходу, и теперь я просто тащил Ханта за собой, как поводырь слепого. Поворачивать назад было поздно, но, не скрою, джентльмены, волновался я страшно. Мне кажется, на почтенного, сенатора нашло некое умопомрачение.
И когда этот плешивый старый трепач с молотком отказался предоставить моему патрону слово,— ну, джентльмены, тут уж меня разобрало. Вот представьте: старина Кэрли, как он есть пред богом и людьми, стоит рядом с чокнутым кандидатом, а этот толстозадый паразит, чьих неоплаченных векселей у меня вполне достаточно, чтоб упрятать его за решетку, не желает нарушать свою паршивую повестку дня. Я знал, что это против правил: вообще-то, джентльмены, почти все против правил, но правила обходят кто так, кто сяк, сами не хуже меня знаете. Он ведь знал, что Андерсон просто хочет снять свою кандидатуру, что он уже не опасен ни для Эйкена, ни для кого другого. Скажу вам честно, по совести, ибо клепать на людей не в моих принципах, я до тех пор даже не представлял себе, какие же они гады, как ненавидели они Андерсона, как жаждали расквитаться с ним за то, что он нередко выводил их на чистую воду и пренебрегал их правилами в политической игре.
Так мы ждали, когда кончится говорильня. Нам даже пришлось увидеть еще одну демонстрацию в честь Эйкена, когда он насобирал наконец свое треклятое большинство. Незадолго до конца процедуры старина Кэрли почувствовал, что больше сил нет терпеть. Тогда я лично подошел к этому лысому выродку и шепнул ему прямо в ухо.
— Или ты сейчас, сию минуту,— сказал я,— дашь Андерсону слово, или Эйкену этой осенью в моем штате ни единого голоса не получить.
— Вы этого не сделаете,— говорит плешивый.— Не посмеете!
— Еще как посмею, отвечаю я. В его грязной игре, говорю, участвуют все же двое партнеров, а не один. И добавил, что когда Эйкен лишится всякой поддержки в моем штате и соответственно всех наших голосов, я уж постараюсь, чтоб все, начиная с президента, узнали, чья плешивая
— А в этой речи,— продолжил Морган,— было не больше четырех-пяти довольно-таки серых фраз. «Друзья мои, вы избрали человека, который достойней меня,— что-то в этом роде он сказал.— Мне это будет наукой, ибо горький опыт не забывается». Прихвостни Эйкена теперь уже могли кричать «ура!» без страха и накричались всласть. Не помню точно, что еще говорил Хант, я задумался о том, чего стоила ему первая фраза. Я тогда еще не знал его ответа, что не годится он на второе место. Но я знал, какого мнения Хант о себе, какие он питал надежды, и подумал, что «уменье проигрывать» для него не пустые слова, это далось ему нелегко и впрямь ценой «горького опыта», и, помнится, еще задумался, как это повлияет на него, каким он теперь станет в собственных глазах.
Моргай поднял взгляд на ложу Кэти: там уже никого не было. Он и сам хотел бы очутиться где-то далеко, но это было невозможно: он газетчик, он на работе, ему надлежит до конца переварить поражение Андерсона.
«…итак, друзья мои, трудясь совместно, двинемся же к великой цели, которой мы непременно достигнем объединенными усилиями!»
Эти слова вызвали овацию, и Андерсон несколько мгновений наслаждался ею, улыбался, махал рукой; Морган же тем временем дивился, сколько иронии в том, что предвыборный рейд Андерсона, объявившего себя политиком нового тина, завершается в этом душном, дымном зале, где делегаты вполуха выслушивают заезженные фразы, уже многократно произнесенные в прошлом политиканами всех мастей. И последняя капля: появление Андерсона в зале — это поступок совершенно в том отнюдь не ортодоксальном духе, который до сих пор был так присущ ему и способствовал его популярности. В этом смысле Андерсон продолжил свой рейд в точности, как начал, да вот только зря продолжил.
Еле уловимая грань отделяет великолепный жест от нелепой ошибки, и Морган подумал: может, Андерсону так долго везло, он настолько привык верить в свои силы, что перестал различать эту грань. Или, может, даже сыну Старого Зубра пришлось наконец научиться правилам политической игры. Как бы там ни было, закончил он свой рейд вполне ритуальными словами, блеск померк в синем мареве, окутавшем зал, словно дымок от погасших костров.
Позже Андерсон рассказывал Моргану, что, когда они с Кэрли вошли в зал и их сразу окружили, а потом им пришлось пробираться сквозь орущую толпу, он понял, что ошибался, полагая, будто в любом случае присутствующие в зале его поддержат.
— Пока шла кампания,— говорил Андерсон,— я был любимцем народа или по крайней мере думал так. Возможно оттого, что я не читал ничего, кроме подобранных для меня газетных вырезок. Но я выступал против крупных воротил, утверждал, что они не имеют права распоряжаться судьбой народа. Наверно, я убедил себя тогда, что я благороден и сражаюсь с негодяями. Во всяком случае, я верил, что так думает большинство. А когда мы с Кэрли вошли в зал, я увидел: все думают, что это я негодяй. Я был поражен. Глядел на поднятые кулаки, злобные лица и вдруг подумал: может, я-то и пошел по неверному пути. Может, я обманывал себя все это время.
Но это было несколько лет спустя, а во время краткой речи Андерсона Моргану не удалось к нему пробиться — Кэрли уволок патрона, едва тот замолчал. Был объявлен перерыв, покуда Эйкен собирался с силами и совещался с председателем и остальными лидерами, затем съезд занялся выдвижением кандидатур на пост вице-президента. Во время перерыва Моргану пришлось сидеть на совещании в комнате прессы, потом он звонил по телефону, потом засел за пишущую машинку и освободился только к вечеру. Во время следующего перерыва, когда Эйкен готовил речь, в которой выражал согласие стать президентом, Морган выбрался в гостиницу побриться и принять душ. Но прежде он зашел в номер 1201.