На арене со львами
Шрифт:
— Назначьте день, и я приду. Я понимаю, что у вас и без этого забот хватает.
— За то мне и денежки платят,— сказал издатель с привычной бодростью.— Восемнадцатое число подойдет?
Повесив трубку, Морган сделал пометку в карманном еженедельнике. Ничего хорошего! И далеко не в первый раз он подумал, что надо бы потребовать у издателя внушительной прибавки и повышения по службе. Быть может, настало время уйти самому, прежде чем его к этому вынудят,— пусть вся эта сволочь хотя бы не потирает лапки.
Когда Морган вернулся на свое место, Френч, разговаривавший с Данном и Глассом, обеспокоенно
— Редакционная трепотня,— сказал Морган.— Они меня и на дне морском сыщут. Садитесь, перекусите.
— Ну, вы-то уже перекусили,— сказал Френч.— Я составлю компанию Мэтту.
Данн сказал, что отвезет их, если Морган укажет дорогу. Гласс и Морган пошли к машинам, накалявшимся на стоянке, и Морган, предвкушая прохладу, подумал, что в автомобиле, который взял напрокат Данн, наверняка есть кондиционер.
— Очень рад, что наконец познакомился с вами, мистер Данн,— сказал Гласс, когда сели в машину.— Я как-то попробовал прорваться к вам во время последней избирательной кампании, но мне сказали, что репортеров вы не принимаете.
— А как, по-вашему, он стал самым известным и наименее цитируемым боссом в стране? — сказал Морган.— Вам когда-нибудь приходилось давать интервью, Данн?
— Обычно я общаюсь с друзьями, а значит — неофициально.
Из всех политических организаторов, которых знал Морган, только Данн спокойно позволял называть себя «боссом».
— На север или на юг по автостраде? — спросил Данн.
— На север.
— Включите меня в свой список,— сказал Гласс.
— Никакого списка у меня нет. Я говорил о друзьях.
Кто угодно, кроме Гласса, отступил бы, но Гласс был непробиваем.
— Ну, скажем, документальный фильмик? Как работает политическая машина. Увлекательно может выйти, а?
— Ничего интересного.
Данн выехал со стоянки на эстакаду, которая спускалась к шоссе.
Мимо них с ревом и свистом проносились автомобили. По обеим сторонам летел назад город — пропеченный солнцем, меняющий облик, весь в изломах. Мелькнули и исчезли ряды кирпичных двухквартирных домов за сетчатой оградой на геометрически правильном участке муниципальной застройки. Гигантские дорожные развязки типа «клеверный лист» оторвали от города огромные куски. Реконструкция смела с лица земли квартал ветхих домишек и крошечных лавчонок — бедный, но полный жизни квартал, как припоминалось Моргану,— и оставила на его месте гигантский, усыпанный битым кирпичом пустырь, где в ближайшее время, как гласил рекламный щит, будет воздвигнут новый торговый центр.
— Помните, как воспевался плуг, вспахавший прерии?— сказал Морган, когда они проезжали мимо нового колоссального муниципалитета — сталь, стекло, бетонные плиты, двускатная крыша, а вокруг бесчисленные автомобильные стоянки. Прежде здесь тянулись улочки с аккуратными особнячками — деревья, газоны, малыши на велосипедах. Все это, подумал Морган, теперь, наверное, откочевало в пригороды, которые сами превратились в новые города.— А вас в конце концов засыпает пыль. Откуда мы знаем, не то ли самое происходит сейчас? Ломаем, сносим, вытесняем людей, чтобы освободить место для автомобилей.
— А мы ничего и не знаем,— сказал Данн.— Ведь это как езда по скоростной автостраде. Мчимся очертя голову — ни остановиться, ни назад повернуть,
— Если бы Хант победил, если бы он стал президентом, могла бы наша страна двигаться сейчас по другому пути?
К смерти Андерсона, ко все нарастающей душевной напряженности добавились впечатления от этой утренней панорамы искореженного города, который ломали и перекраивали с полным пренебрежением к светлому покою, к тишине, к первородству живых существ. И Морган не сумел удержаться от этого вопроса и сам же ответил на него, опередив Данна:
— Вряд ли. Президенту приходится не столько вести за собой, сколько самому идти в ногу, а потому ни Хант и никто другой ничего существенно изменить не могли бы. И все же он умел вникать в суть вещей. Его интересовало, как живут люди. Он действительно принимал все это близко к сердцу. И когда я вижу этот гигантизм, эту безликость, я начинаю сомневаться — а может, ему все-таки удалось бы что-то изменить. Не знаю как. Но мне кажется, он сумел бы. Да и вообще президент задает тон, другого выбора у него нет, правда?
— Но Андерсон не победил,— сказал Гласс.
Морган просто не обратил на него никакого внимания. Он печально и неторопливо качнул головой, словно очищая глаза от былых видений, как от паутины, а уши — от былых звуков, как от случайно попавшей в них воды. На мой взгляд, этот человек считал, что ему любая задача по силам, сказал только что Данн, и тут он прав. В этом заключалось обаяние Андерсона, и на самом деле он умер не теперь, а когда утратил это обаяние — и может быть, не только в собственных глазах, но, как вынужден был признать Морган, и в глазах его, Моргана. Теперь же, когда его большое тело действительно упокоилось и в добрых близоруких глазах угас даже тусклый блеск последних, лет, теперь, когда служащие из похоронного бюро, несомненно, придали ему никчемное благообразие, теперь единственным реальным, единственным, что осталось, был живущий в памяти дух. Былое обаяние вдруг ожило, и слезы обожгли глаза Моргана, который в смерти вновь обрел веру в друга.
— Насколько я понимаю,— сказал Гласс небрежно, с тем полнейшим отсутствием душевной чуткости, которому был обязан своей поразительной и жуткой жизнестойкостью (Гласс — копия самой жизни, подумал Морган, до того совершенная, что она пугает своим безупречным, но бездушным сходством с оригиналом),— насколько я понимаю, Андерсон не победил главным образом благодаря вам, мистер Данн.
Зеленые стекла все так же были устремлены на полотно дороги.
— При решающем голосовании мои делегаты поддержали другого.
— У Данна есть одна особенность… — Морган знал, что взволнован, что ему но следует ничего говорить, но какое-то чувство в нем требовало немедленного выхода. Он испытывал непреодолимое желание пойти напролом, хотя ничего хуже придумать не мог бы и сам знал это.— Данна нельзя купить. Правда, Данн? Этого даже кандидат в президенты не может.
— Меня порой покупали… Так или иначе.
— У каждого человека своя цена.— Этот краеугольный камень житейской мудрости явно нравился Глассу.
— Ну, и какой же была ваша цена, Данн? — Морган говорил настойчиво, хотя ему было противно повторять Гласса. — Что надо было предложить?